Больной находился в опочивальне не один, в ногах у него на рундуке сидел, пригорюнясь, Пыхач. Склонясь головой на руку, он при входе Богдана Карлыча и Илюши даже головы не поднял.

Не заметил их и сам больной. Накрыт он был атласным "рудо-желтым" одеялом, а две пышные пуховые подушки его были обшиты кружевами. Тем резче среди окружающей роскоши выделялась покоившаяся на этих подушках жалкая старческая голова со всклоченными седыми волосами и бородой, с искаженным лицом. Как ни крепился Илюша, у него все-таки вырвалось невольно:

— Батюшка! Что с тобой сталось!

Застывшие в судороге черты старика остались неподвижны, закрытый правый глаз так и не открылся. Только веко выпученного левого глаза слегка дрогнуло, сам же глаз по-прежнему был тупо устремлен в пространство.

Пыхача на рундуке внезапный возглас мальчика вывел из тупого раздумья. Он замахал рукой:

— Уходи, уходи!

— Юрий вернется, батюшка, он вернется! — продолжал Илюша. — Я сам сейчас еду за ним, привезу его назад.

Левый глаз Ильи Юрьевича гневно вспыхнул, левый угол рта судорожно раскрылся, и из груди больного вылетел хриплый стон:

— Не-е-е…

Тут Богдан Карлыч, не отходивший от Илюши, обхватил его вокруг плеч и насильно вывел вон. За дверьми ожидала их Зоенька.

— Ну, что, Илюша? Узнал он тебя? Сказал тебе что-нибудь?

Вместо всякого ответа брат порывисто обнял сестренку, и на щеку ее капнула горячая слеза.

— Богдан Карлыч! — обратился он к учителю. — У батюшки остается здесь теперь из нас, трех детей, одна только Зоенька, дай уж ей ходить за ним.

— Ах, да, Богдан Карлыч! — воскликнула девочка. — А сам ты, Илюша, будешь давать нам тоже о себе весточки?

— Из больших городов — Нижнего, Казани — может, и будет с кем послать письмо, — сказал Богдан Карлыч. — Из других же мест — Бог-весть. Так вот что, мой друг: по пути ты увидишь всякие виды; чтобы не забыть виденного, да и поменьше тосковать, записывай-ка все, что увидишь примечательного. Я дам тебе для этого особую тетрадку.

— А потом ты нам ее вышлешь! — подхватила Зоенька с блещущими еще от слез глазами.

— Или сам ее привезу, — добавил Илюша, целуя ей глаза. — Вместе потом будем перечитывать.

Глава десятая

ОТ ТАЛЫЧЕВКИ ДО АСТРАХАНИ

Дал мне наш Богдан Карлыч на дорогу тетрадку: "Записывай, мол, все, что будет примечательного". И зачинаю я свою запись, благословясь, с сегодняшнего числа, мая 14-го дня, ибо вечор лишь добрался до царского корабля "Орел". А примечательного доселе было то, что из-за старика Кондратыча я чуть было не прозевал корабль, да еще и то, что, добравшись до корабля, остался на нем без своих провожатых.

Было же дело так, что, выехавши из Талычевки, погнали мы с Кондратычем и Терехой скорой рысью, и гнали так до самой ночи, не измешкав нигде ни часу.

А притомив тут коней, заночевали в одной деревеньке.

А Кондратычу дорогой, знать, все суставы растрясло, и к утру крепко занедужилось. Да как стал его тут Тереха подсаживать на коня, заломило у бедняги таково в пояснице, что не смог он, сердечный, усидеть в седле. И заняли мы у мужика-хозяина телегу и подостлали соломки, чтобы старичку нашему мягче лежать было. Да проехавши этак час-другой, дальше ехать ему стало совсем невмочь, и заплакал он горько.

— Смерть, — говорит, — моя пришла! А как я тебя, касатик, одного-то без себя пущу? Ведь я, — говорит, — за тебя в ответе, коли с тобой, борони Бог, что неладное приключится.

И меня тоже, на него глядючи, слеза прошибла.