Да завел еще себе он, мингер Стрюйс, будучи в Москве, знатную удочку, да сжалясь, знать, надо мной, горемычным, подарил мне ее теперь, дабы мог я на стоянках рыбной ловлей позабавиться. И забавляюсь я, закидываю удочку, гляжу на поплавок, а сам все думаю-не передумаю о своих в Талычевке: что-то там с батюшкой, что-то с Зоенькой, с Богданом Карлычем? Да как вспомню еще про милого братца Юрия, что скитается не весть где по белу свету, — так сердце в груди и защемит, в очах от слез помутится… Какая уж тут рыбная ловля! Уйдешь под палубу и зароешься лицом в подушку.

А мая в 22-й день причалили мы к городу Касимову. А город тот и поднесь как бы татарский: живут там одни татары, и владеет ими молодой их царевич, князь Рескитский Василий Арасланович, а все же признает над собой верховную власть московского царя. И собрался в кремль княжеский капитан наш Бутлер с товарищами поклониться царевичу, и упросил тут капитана мингер Стрюйс взять с собой и меня, чтобы посмотреть мне тоже, какой из себя этакий татарский царевич. Да не задалося! Отбыл, слышь, царевич со царицей-матушкой своей в Москву, на поклон к великому государю. А принял нас с почетом старший его царедворец и много нас угощал, мы же его отдарили за ласку табаком и иными гостинцами.

А мая в 24-й день, не доезжая города Мурома, в большом селе Ляхи напросился к нам на корабль некий убогий чернец, "не для хлеба куса, а ради самого Иисуса", и дозволил ему капитан Бутлер ехать с нами безденежно на Волгу. А как на всем-то корабле, окромя меня одного, не было другой души русской, то стал он беседовать со мной. А спервоначалу речи его были все духовные, про житие праведников да про то, как душа человеческая, разлучась с телом, по всяческим мытарствам мыкается, как спорят из-за души грешника ангелы и бесы, на одну чашку весов кладут его добрые дела, а на другую злые: которые-де перетянут; и буде перетянут добрые дела, то светлый рай ему отверзится, а буде злые, то гореть ему вековечно в огне неугасимом. Да приметив, что от тех речей я еще пуще духом пал, заговорил он со мной душевно, как с родным, и о мирских делах, велел называть себя отцом Амвросием. И полюбился он мне с того часу, будто и впрямь родной, и на душе у меня много полегчало.

А как доплыли мы тут до Мурома, рассказал мне отец Амвросий стародавний сказ про соименника моего, славного богатыря Илью Муромца. Жил тот богатырь близ Мурома, в селе Карачарове, сиднем тридцать лет, а собравшись на подвиги богатырские, подстрелил из лука на дубе лютого Соловья-разбойника, а подстрелив, привязал к своему седлу и повез в Киев к князю-солнышку Владимиру. Кабы мне тоже подстрелить этак разбойника Стеньку Разина да предоставить в Москву нашему великому государю-солнышку Алексею Михайловичу!

А июня в 5-й день увидали мы Нижний Новгород, первый после Москвы город во всем царстве московском. А лежит Нижний на превысоком берегу, и стекаются под ним две реки: Ока да Волга. А больше Волги нет реки ни у нас на Руси, ни во всей немечине. И мингеру Стрюйсу, Ивану Иванычу моему, видать такую реку даже за редкость было. И сказывал он, что в красе с Волгой может помериться одна лишь немецкая река Рейн: у Волги-де горист один правый берег, у Рейна же оба берега. Да не верится мне, чтобы могла быть река краше нашей Волги! Раскинулась она, матушка, под Нижним широко-широко, а вся круча над ней муравой, словно ковром зеленым, устлана, а на том ковре домики пораскиданы, а на самом-то верху кремль высится, — стена кремлевская белокаменная, зубчатая с башнями, а над стеной золотые купола соборные на солнышке как жар горят!

А построен кремль сей уже три века назад, а укреплен он ныне заново по повелению государеву.