Надо ли говорить, что Илюша с радостью принял приглашение доброго старичка?

Глава двенадцатая

СТЕНЬКА РАЗИН

План свой относительно обложения разинцев младший воевода князь Львов выполнил на другое же утро и с полным успехом. Когда он с флотилией в тридцать шесть судов, вооруженных орудиями и четырьмя тысячами стрельцов, появился перед Четырьмя Буграми, где укрепился со своей вольницей Стенька Разин, и потребовал, чтобы казаки немедленно сели на свои струги и последовали за ним к Астрахани, — бесстрашный, но вместе с тем и хитроумный казацкий атаман не стал попусту упираться, у него самого было ведь всего двадцать два струга, а войска не более шестисот человек. Выговорил он себе только одно: чтобы его приняли с должным почетом.

И вот, когда он вслед за царской флотилией приплыл к Астрахани со своими казаками, его приветствовали со всех царских судов орудийным огнем. На ответный салют казаков Львов велел палить вторично. Разин сделал то же. Тогда воеводские орудия грянули в третий раз, и с казачьих стругов отвечали третьим же залпом.

После этого царские суда двинулись в гавань, а казаки поплыли далее к Болдинскому устью Волги, где и расположились на берегу станом.

Во время троекратного обмена салютов на взморье вся набережная в гавани была, конечно, запружена народом. В числе зрителей находился и Илюша. Но как ни напрягал он зрения, различить безбородое лицо брата среди усатых разинцев на проходивших в отдалении казачьих стругах не было никакой возможности. Пришлось еще потерпеть.

Два дня спустя, когда Прозоровский с Илюшей уселись только что за обеденный стол, явился дневальный с докладом, что от атамана казацкого Степана Тимофеича прислан передовой казак, сам атаман-де пожалует через час времени.

— Не мог загодя оповестить! — проворчал воевода, который из всех благ жизни на старости лет ценил лишь одно — хорошо покушать. — Сбегай-ка, братец, в приказную палату, чтобы дьяк и повытчики, да и писцы все были на своих местах.

Приказная палата находилась по соседству от воеводского двора. Поэтому дневальный через несколько минут уже вернулся обратно.

— Что там еще? — с неудовольствием обернулся к нему Прозоровский, принявшийся едва за второе блюдо.

— Смею доложить, осударь воевода: в приказной-то палате, опричь сторожа, хоть шаром покати — ни дьяка, ни повытчиков, ни писаришек.

— Да что же это такое, Господи Ты Боже мой! Ведь сказано же дьяку, что с часу на час ожидается казацкий атаман?

С трудом сдерживаемая усмешка заиграла на губах дневального.

— Сказано-то сказано…

— Ну?

— Да ведь дьяк-то того… с вечера еще, слышь, мертвую запил.

— Вот наказанье Божие! Доколе не отрезвится, от него путного не жди. Ну, а повытчики-то как отлучиться посмели?

— Старшего повытчика твоя милость сам ведь еще позавчера погостить к родным отпустил.

— Гм… я сам… Так ли?

— Так, осударь воевода: сторож сейчас только мне сказывал.

— Да отпущен-то он мной на много ли дней?

— На одни сутки.

— На одни, не более? А ушел, говоришь ты, уже позавчера?

— Позавчера, осударь.

— Так отчего его, непутящего, о сю пору еще нету на месте! — возмутился добряк-воевода и хватил даже кулаком по столу.

Гнев его, однако, был подчиненным, должно быть, не оченьтто страшен, потому что дневальный как ни в чем не бывало опять ухмыльнулся:

— У родных, знать, на погулянках той же хворью, что и дьяк, захворал.