— Зачем же за дверью? — возразил Илюша. — За дверью даже не расслышать, что будет говорить батюшка. Голубчик Спиридоныч! Возьми меня с собой.

— Ишь, торопыга! Да при тебе он и притчи моей не дослушает…

— А я спрячусь за печкой. Когда можно будет мне выйти, ты только мигни мне. На меня он ведь не сердит. А после уж мы кликнем Юрия. Ну, пожалуйста, Спиридоныч! Богдан Карлыч, ты хоть поддержи меня, скажи ему, что батюшке никакого дурна от того не будет.

Богдан Карлыч поддержал, и Пыхач сдался.

— Ну, хорошо, хорошо, благословясь, идем. Подойдя к боярской опочивальне, он просунул голову в дверь.

— Спит еще!

И, сделав знак Илюше, он вошел на цыпочках к спящему.

Илюша проскользнул вслед. Юрий с Богданом Карлычем остались в ожидании за дверью.

Эта опочивальня была не летняя, просторная и высокая, описанная уже нами, а зимняя, тесная и низенькая, причем чуть не половину ее вдобавок занимала огромная изразцовая печь. Обстановка здесь также была куда проще. От сильно натопленной печи в горнице было жарко и душно. Притаившись в своем темном углу, Илюша мог оттуда со всем удобством наблюдать за отцом, лежавшим вполоборота к нему на простой дубовой кровати. Как он, бедный, тоже изменился! Из полнокровного и тучного старика он превратился в бледного и изможденного старца. Зато черты лица его не были уже искажены параличом, и выражение их было хотя и печальное, но спокойное.

Взяв со столика евангелие в толстом кожаном переплете с медными застежками, Пыхач двинул стулом и громко кашлянул — очевидно, для того, чтобы разбудить спящего или, вернее сказать, забывшегося только легкой дремотой. Илья Юрьевич, действительно, тотчас открыл глаза.

— Ты все еще тут, Спиридоныч, не пообедал? — заговорил он, и Илюше показалось, что голос его также потерял свою прежнюю силу и звучность. — Велел бы хоть сюда подать себе поесть, попить.

— Кому дана пища духовная, — отвечал Пыхач, указывая на Евангелие, — тот сыт крупицей, пьян водицей. Не прочитать ли тебе, батя, какую притчу Господню?

— Прочитай, пожалуй.

И, приготовясь слушать, боярин закрыл опять глаза.

— "Рече же: человек некий име два сына…" — начал Пыхач читать ему притчу о блудном сыне.

Со времени своих уроков Закона Божия у приходского попа, отца Елисея, Илюша не забыл еще этой замечательной притчи. Но теперь он слушал ее с совсем особенным, благоговейным вниманием: не так ли же точно и Юрий, любимец отца, после всяческих лишений среди чужих людей возвращается покаянным грешником в отчий дом?

Не прочитал Пыхач еще и половины притчи, как боярин беспокойно зашевелился на своем ложе. Когда же чтение дошло до того места, где отец на радостях велит рабам своим облечь вернувшегося сына в "первую" одежду, дать ему на руку перстень, обуть его ноги, заколоть для него "упитанного тельца" и веселиться: "Яко сын мой сей мертв бе, и оживе, и изгибл бе, и обретеся", — тут Илья Юрьевич не вытерпел и резко прервал чтеца:

— Довольно!

— Да притча не кончена, — возразил Пыхач. — Далее речь пойдет еще про другого, доброго сына…

— Довольно, говорю тебе!

— Но ведь и у тебя, батя, как у того, два сына…

— Нету меня уже ни единого, ни дурного, ни доброго: Бог дал, Бог и взял!

Сказано это было таким скорбным, безнадежным тоном, что Илюша также не мог уже сдержать себя и выбежал из засады.

— Дорогой батюшка!

Взглянул отец — и любовно простер к нему обе руки.

— Илюша! Ты ли это, мой добрый сын, мой послушный, приветный!

Илюша порывисто осыпал обе руки его поцелуями, а старик притянул мальчика к себе и припал губами к его лбу.