Но Вадим, постояв несколько секунд с белыми, обезумевшими глазами и сжатыми кулаками, вдруг кинулся вон из кабинета, промчался по коридору и — отчаянно грохнула входная дверь.

Георгий Георгиевич посидел немного в наступившей тишине, которая медленно разливалась по всей квартире, прислушался к ней, наконец пришел окончательно в себя и почувствовал глубокую горечь и разочарование всем: зятем, дочерью, самим собой и тем более окружающим миром, в котором, кажется, действительно перевелись настоящие мужчины. Остались сопли, тряпки да вопли…

Он поднялся тяжело из кресла и, шаркая, направился к двери, чтобы по привычке закрыть ее на все запоры. Какая жалость, Господи! — запоздало морщился, будто от зубной боли, старик, ведь если бы Димка сейчас сорвался, заорал, даже — чем черт не шутит — схватил его за глотку, Георгий Георгиевич, вполне возможно, простил бы его… Или хоть понял. А этот мерзавец просто сбежал! Трус и ничтожество! Дерьмо поганое…

Заперев дверь, Константиниди уставился бессмысленным взглядом на приоткрытую дверь шкафа. Вдруг ожесточенно, изо всех сил пнул ее ногой, но дверь, стукнувшись о косяк, упрямо заняла свое место. Боже! Ну как же все это надоело! Вся эта затянувшаяся идиотская, скотская, какая-то полуподвальная, презренная жизнь!..

Нет, но этот-то мерзавец каков! — вдруг словно осенило старика. Ведь он-то как раз и добился своего! В результате не Вадим-муж, а Ларкин папаша вынужден — по собственному почину! — платить выкуп похитителям! А? Каково! Неужели он так хитер?.. Нет, быть того не может — дурак и ничтожество. И тоже — к сожалению…

Константиниди давно жил на свете, как он любил повторять, и знал о людях, даже в силу простого житейского опыта, не так уж и мало хорошего, но гораздо больше — отвратительного и грязного. Увы, такова она и есть, эта окружающая действительность. И если глубоко, по-прутковски, зреть в корень, то даже полному идиоту стало бы понятно, что не на голом энтузиазме Георгия Георгиевича взошла его уникальная по-своему коллекция. Не отнимал он ради нее последний кусок у жены и дочери. И сам не голодал, не было этого. Однако и по примеру папашки того же Вадима не действовал. Тот-то до пятьдесят третьего года в большой силе был, и истинным чудом явилось то, что не «разменяли» его вместе со всей бериевской командой. Своей смертью умер. А живи он сейчас— о-го-го! Великий был мужик, жаль, не в него сынок удался… Только где теперь тот Богданов? А Константиниди — вот он, возле своих картин, которыми не только сам гордится, но даже государство… когда это ему выгодно…

Старик всунул наконец руки в рукава халата и медленно, словно человек, впервые в жизни входящий в море — с опаской и немым восхищением, с неописуемым восторгом, — побрел по комнатам своей старомосковской квартиры, скользя глазами по стенам, сплошь увешанным полотнами всемирно известных живописцев. Да… Он мог сегодня сказать себе с полным основанием: итог жизни удачен, более того — он великолепен! И если все пойдет и дальше по тому плану, который старый Константиниди не только тщательно продумал, но и наполовину уже осуществил, то… Мечты определенно сбывались.

Полотна в тяжелых рамах и без них висели впритык друг к дружке. Многих, наиболее дорогих сердцу коллекционера, здесь в настоящий момент уже не было. Точнее, они были, но не на стенах. Коллекция была богатой и обширной, поэтому, когда место одного полотна знаменитого живописца занимало другое — менее знаменитого, никто и внимания особого не обращал. Некоторые картины нуждались в реставрации, менял Константиниди и экспозиции на стенах. Только крупный знаток мог бы заметить перемены, но таковых в доме Георгия Георгиевича, как правило, не появлялось.