— Значит, это вы Машу Бурмистрову… — тихо произнес я.

— Никак нельзя ее было в живых оставлять, — с оттенком сожаления заметил Юлий. — Я против нее лично ничего не имел, но статья ее… Вредной оказалась для дела. И в блокноте ее, который в сумочке ее лежал, такие заметочки нашлись, что ой-ей. Сообразительная была девица, не по летам. Эти, «дикие», — напарничек снова удостоил брезгливой гримасой Сокольского и двух убитых мордоворотов, — ей только палец протянули, а она уже собиралась всю руку оттяпать. Рано или поздно они бы сами ее и шлепнули… Так какая разница, я или они? У меня она хоть не мучилась, а эти бы ее располосовали из своих автоматов.

Юлий еще раз глянул на трупы «диких» и больше уже не обращал на них внимания. Сожаление скоро пропало с его лица, уступив место привычной жизнерадостной гримасе. Не умел, наверное, мой напарничек долго грустить и печалиться, не получалось у него.

После простодушного его признания в убийстве Маши мне стало мучительно трудно продолжать с ним спокойный разговор. Однако и молчать долго было бы опасно. В любую минуту он мог приблизиться и проверить, крепко ли я привязан. Вдох — выдох, вдох — выдох… Надо спросить еще что-нибудь, раз он пока расположен поговорить. Ну, например…

— А зачем вам бомба эта, Юлий? — спросил я.

Вместо ответа Партизан Маковкин залез в карман, вытащил свернутую в несколько раз какую-то цветную бумажку, развернул и издали показал мне.

— Вот она, красота, — торжественно произнес он.

Я напряг зрение и увидел, что Юлий держит в руках страницу из газеты, наподобие «Собеседника». А на ней — несколько ярких картинок, исполненных в самой реалистической манере.

Фантазия живописца была небогатой. Ядерный гриб над американским Капитолием. Ядерный гриб над Эйфелевой башней. Над Тауэром. Над Колизеем. И самая большая репродукция — грибовидное облако, взметнувшееся над Красной площадью. Подробности издали я не увидел, но все было понятно уже и так. Колизей и Тауэр были далеко, а Красная площадь — вот она!

— Американский художник, — благоговейно прошептал Юлий. — Гений. Вот кто бы меня понял. Одного он только не догадался: надо быть внутри! Свидетелей будет миллионы, а внутри — только счастливцы. И из них мы двое, вырастившие этот цветок…

От таких слов меня пробрал озноб.

— Юлий, — попытался я образумить впавшего в транс Партизана. — Если бомба взорвется, мы ведь тоже погибнем, понимаете? И я, и вы сами…

— Прекрасная смерть, — торжественно сказал Юлий. — Не пугайтесь, это доли секунды. Превратимся в пар. А наши души, воспарив над взрывом, увидят все великолепие ядерного распада. Я прочитал в одной книжке…

Судя по дальнейшему пересказу, книжка сильно смахивала на «Откровения Иоанна Богослова». Дурдом, мрачно подумал я. Каждый лезет не в свое дело. Визажисты готовят перевороты, официанты пролезают в Сияющие Лабриолы, а милицейские капитаны толкуют Апокалипсис, намереваясь под этим соусом взорвать пол-Москвы. И только я, капитан Минбеза Макс Лаптев, занимаюсь своим прямым делом: лежу на больничной каталке, слушаю бред и пытаюсь отвязаться. Видимо, и я тоже — псих. Веселая компания, прими меня, прими.

— Юлий, — сделал я последнюю попытку воззвать к остаткам его разума. — Но что, если никакой бессмертной души у человека нет? Что тогда?

Чего-чего, а религиозного фанатизма у моего напарничка вовсе не обнаружилось.