— Сволочи местные, — кратко ответствовал хозяин, однако в подробности почел нужным не вдаваться, а я и не настаивал. — Итак, что же понадобилось от меня КГБ? Решили, наконец, привлечь за анекдот, рассказанный мною в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году?..

У дедули было чувство юмора, хотя и мрачноватое. Под стать всей обстановке в избушке.

— Почти угадали, Николай Федорович. Решили, что пора, — произнес я протокольным голосом. — Ну, а если серьезно… — И я, не вдаваясь в детали, рассказал о событии на улице Алексея Толстого.

— А ну-ка покажите снимочек! — Бредихин сменил гнев на милость и даже отставил в сторону свою берданку. В голосе его я, однако, не уловил никакого особенного сочувствия к покойному.

Я опустил, наконец, руки, вытащил из кармана заветный обрывочек и дал его Бредихину. Тот подошел поближе к настольной лампе и принялся внимательно разглядывать фото.

— Вот они… — проговорил он с непонятной интонацией. — Киты… Зубры… У всех Сталинских премий, как грязи. Дачи… Звездочки… Жратвы навалом было, из распределителей. А нам бросали подачки, куски со стола. Хорошо пройдут испытания — гуляй, Ванька, от рубля и выше. Ошибочка выйдет — с кашей слопают и косточек не обглодают… Да и кто бы наши косточки там заметил…

— Значит, вас на этой фотографии не было? — уточнил я, вежливо прерывая мрачные стариковские излияния.

Бредихин злобненько захихикал:

— Где уж нам уж выйти замуж… Так высоко я не летал. Это все им — премии, ордена, звездочки. Пайки всегда самые жирные…

Старик явно начал повторяться. Очевидно, несправедливость, допущенная по отношению лично к нему лет пятьдесят назад, глубоко его перепахала.

— А кто, по-вашему, мог быть еще на этой фотографии? — поинтересовался я у Бредихина. Была надежда, что он-то может знать. В слове «злопамятность» есть слово «память». Чем черт не шутит…

— Да хрен их знает! — неприязненно пожал плечами Николай Федорович. — Меня туда не приглашали. Это вот Борик Сокольский возле них одно время терся… Авторитет зарабатывал, сукин сын!

— Талантливый физик? — полюбопытствовал я.

— Редкостная дубина, — припечатал Бредихин. — Своих идей полчайной ложки, а все туда же: «Мы теоретики»… Тьфу! Что он, что его шеф…

— А вот покойный Фролов… — начал я, уже предполагая, каков будет ответ хозяина избушки.

— Просто тупица, — объяснил мне Бредихин. За каждым ерундовым советом не к Зельдовичу своему бегал, а ко мне…

— А вот профессор Куликов из Курчатовского института… — напоследок я решил назвать Бредихину еще одну фамилию, но он и от нее отмахнулся.

— Не помню такого, — пробормотал он. — Надо еще разобраться, с какого такого рожна все эти стали академиками, докторами, профессорами. Конечно, они все получали с самого верха. Премии, ордена, пайки опять же…

Бредихин завел ту же пайково-звездочную песенку уже в третий раз, и я понял, что пора сматываться. Память Николая Федоровича, как выяснилось, ничем не лучше куликовского склероза. Тот просто мог чего-то не помнить, а Бредихин отчетливо помнил — но лишь то, что все кругом были ловкачами, дубинами и только зря обжирали наше богатое государство. Прямо скажем, информация небогатая и не приближающая меня к разгадке. Покойный Фролов мог быть, конечно, и тупицей, но вот убили его уж точно не за это.