— А что говорит Паганини? — спросил доктор, помогая фламинго облачиться в розовое кисейное платьице.

— Ничего.

— Как — ничего? — огорчился Джон Дулиттл. Он так надеялся, что великий маэстро по достоинству оценит его труды.

— Ровным счетом ничего, — подтвердил директор. — Я сам подошел к нему с этим же вопросом, но он отделался ничего не значащими словами. Судя по всему, вы его крепко задели, и он теперь напряженно думает. Но это тоже к лучшему, так как газетчики уже осаждают его, а он отмалчивается. Представляете, в газетах напишут: «Великий маэстро не знает, что и думать об опере доктора Дулиттла». Лучшей рекламы нам не сыскать. Пусть ругают, пусть хвалят, пусть спорят, лишь бы не молчали.

Началось второе отделение, и доктор поспешил в оркестровую яму. Только теперь на сцене появилась сама Пипинелла. Действие происходило на постоялом дворе, где останавливались почтовые кареты. Когда канарейка спела своим чудесным, звонким голоском «Выходи скорей, девчонка, и встречай гостей», публика разразилась рукоплесканиями. Пипинелла, словно опытная, привыкшая к вниманию публики певица, поклонилась и запела «Звонкую сбрую». Звенели колокольчики, звенел голос канарейки. Когда последний звук стих, публика взорвалась криками: «Бис! Браво!»

Зрители так разошлись, что пришлось им уступить и исполнить «Звонкую сбрую» еще раз.

Потом последовали песни о старом кучере Джеке, солдатский марш и «Я дитя полка, я летучий стрелок». При этом рабочие сцены за кулисами маршировали в ногу, так что их шаг был слышен и в зале. Создавалось впечатление, что где-то рядом по-настоящему идут в поход солдаты, а маленькая пичуга летит вслед за ними.

Публика потребовала повторить марш дважды, а «Я дитя полка, я летучий стрелок» — трижды.

Я не буду пересказывать здесь всю оперу. Скажу только, что вся история Пипинеллы была показана на сцене. Там была и шахта — в темноте мерцала шахтерская лампочка, из-за кулис доносились глухие, дребезжащие удары кирки, а канарейка пела песню, больше похожую на стон. Там была и жизнь на старой заброшенной мельнице, гроза и внезапное освобождение из клетки. Там была и песня любви зяблика, и его предательство.

Как ни странно, доктору Дулиттлу удалось донести до зрителей все, что он хотел сказать. Публика прекрасно понимала, где о чем идет речь, она даже улавливала общий смысл песен, хотя и не знала на птичьем языке ни единого слова.

Сцена на морском берегу, когда зеленый зяблик бросает любимую и улетает вместе со стаей за океан, потрясла зрителей. Дама в первом ряду даже достала из сумочки платочек и принялась вытирать слезы. Она так и сидела и шмыгала носом до тех пор, пока не началось третье отделение и на сцену не вышли пеликаны-матросы. Они ходили вразвалку, затевали потасовки и горланили песни охрипшими басами, ну точь-в-точь как настоящие моряки. При их виде весь зал заулыбался и даже у чувствительной дамы из первого ряда высохли слезы.

Как только занавес опустился в последний раз, доктор бросил свой оркестр и помчался за кулисы, чтобы отправить певцов домой, пока любопытные, желавшие поближе рассмотреть чудо-птиц, не причинили им вреда. Конечно, никто не хотел вредить им умышленно, нет, но птицам был нужен покой.

Не успел доктор Дулиттл добежать до театральных уборных, где сидели птицы, как директор театра поймал его за рукав.