Сарита сняла капюшон и провела рукой по волосам. Неожиданно ее затопило чувство восхитительной безопасности. Она сложила ладони ковшиком и наклонилась, чтобы попить из фонтан. В этот момент в ее мягкую плоть впился кожаный ошейник. Как ужаленная, она быстро выпрямилась. На несколько минут она забыла про него.

Теперь снова холодное отчаяние пришло на смену облегчению. Ее охватила глубокая усталость, руки и ноги как будто налились свинцом. Она с трудом дошла до кувшина с водой, окунула в него полотенце и вытерла грязное лицо и руки. Кое-как ей удалось раздеться и смыть с тела грязь, налипшую во время побега и этих ужасных часов заточения.

Обнаженная, с чашей вина в одной руке и с финиками в другой, она почти прокралась на галерею.

Диван был убран новыми шелковыми покрывалами и подушками. Каждая шелковая вещица, которую она использовала для сооружения веревки была заменена новой. Сарита подошла к балкону.

Веревка все еще висела там, как немое напоминание о ее несчастье. Почему Абул не приказал убрать ее? Должно быть, чтобы еще раз напомнить ей о ее неудаче. Она висела там как бы в насмешку. Теперь она никогда больше не станет пытаться использовать ее. Так что не было никакой необходимости убирать ее, как и запирать дверь.

Теперь замки были в ее собственном сознании, и они были прочнее, нежели любые иные. Она поняла, кто она. Кучка золота в полутемной комнате Ибрагима Салема сказала ей об этом. А мягкий кожаный ошейник на шее заявлял имя ее владельца — на его замке была выбита эмблема Мули Абула Хассана.

Глава 13

Когда Абул пришел в башню, было раннее утро. Он тихо закрыл за собой дверь. Стояла полная тишина и он прислушался, стараясь уловить хоть какие-то признаки жизни. Он знал, что она должна быть здесь. А где же еще ей быть?

— Сарита!

Ответа не последовало. Он на цыпочках поднялся наверх. На диване лежало смятое покрывало и подушки.

— Сарита! — он снова и снова повторял ее имя.

Но ответа не было, и Абул пошел дальше, в глубь галереи и тут же увидел ее. Она стояла в своем оранжевом платье на балконе, наблюдая как медленно поднималось солнце.

— Что ты здесь делаешь? — он тихо встал позади нее.

Она повернулась к нему, и он почувствовал нечто подобное угрызению совести. Она была необычайно бледна, а глаза ее на бледном лице казались бездонными колодцами скорби. Она схватилась за кожаный ошейник.

— Сними его, — попросила она. — Я не могу его носить. Ты должен снять его.

— Он нужен для того, чтобы защитить тебя, — ответил он, стараясь ожесточить свое сердце, для чего вспомнил насмешки, которыми она осыпала его перед побегом. — Если тебе снова удастся отсюда бежать, то тот, кто найдет тебя, вернет мне.

Так что больше ты никогда не будешь добычей торговца рабами, а будешь принадлежать мне столько времени, сколько я захочу. — Теперь он ранил ее так же, как и она его, и на какое-то мгновение он почувствовал нечто вроде удовольствия.

— Я не принадлежу тебе. Я никому не принадлежу, — но голос ее был тусклым и неубедительным.

Ее пронзила дрожь.

— Сними его, я не могу этого вынести.

— А чего ж ты ждала? — он положил руку ей на плечо. — Чего ж ты ждала, Сарита? Ты ведь достаточно ясно дала мне понять, что думаешь обо мне и моем народе, о наших традициях и верованиях, наших законах и ритуалах. Ты ведь и не могла ждать от меня ничего, кроме такого вот варварства. Ведь это так, не правда ли? Ты употребляла это слово необычайно часто.

Какое-то время она была не в силах отвечать ему, и стояла, прижав руку к горлу, видя боль и гнев в его глазах, слыша их в его голосе.