— Шина лопнула, — Канарис откинулся в кресле. — Кстати, большое спасибо. Вы мне очень помогли.

— Всегда рад услужить, — сказал Гиммлер.

Самолет взлетел, и по мере подъема звук мотора становился все глубже.

— Боже мой, но он вчера действительно был в форме, — сказал Канарис. — Захватить Черчилля. Сумасшествие. Вы слышали что-нибудь подобное?

— После того как Скорцени выкрал Муссолини из Гран Сассо, мир не останется прежним. Фюрер верит теперь, что чудеса могут свершаться, и это здорово усложнит вашу и мою жизнь, господин адмирал.

— Муссолини — это одно, — ответил Канарис. — Ничуть не умаляя великолепную операцию Скорцени, можно только сказать, что Уинстон Черчилль будет совсем другое.

— Ну, не знаю, — сказал Гиммлер. — Я видел вражеские киножурналы, как и вы. Сегодня он в Лондоне, завтра в Манчестере или Лидсе. Он ходит по улицам с этой идиотской сигарой во рту и разговаривает с людьми. Я бы сказал, что из всех руководителей мирового масштаба он, пожалуй, охраняется меньше всего.

— Если вы этому верите, то вы поверите чему угодно, — сухо сказал Канарис. — Кем бы они ни были, эти англичане, но они не дураки. В МИ-5 и МИ-6 служит много блестящих молодых людей, окончивших Оксфорд или Кембридж, которые всадят вам пулю в живот с первого взгляда. Да и сам старик… По-видимому, носит в кармане пальто пистолет, и бьюсь об заклад, все еще снайпер.

Ординарец принес им кофе. Гиммлер спросил:

— Значит, вы не собираетесь заниматься этим делом?

— Мы оба прекрасно знаем, что будет, — ответил Канарис. — Сегодня среда. К пятнице он всю эту безумную идею забудет.

Гиммлер медленно кивнул, потягивая кофе:

— Да, думаю, вы правы.

Канарис встал.

— Простите, надеюсь, мне удастся немного поспать.

Он перешел на другое кресло, укрылся пледом и постарался устроиться поудобнее. Предстоял трехчасовой полет.

Гиммлер наблюдал за Канарисом холодным, неподвижным взглядом. Лицо его абсолютно ничего не выражало. Это мог быть труп, если бы не непрерывно подергивающийся мускул на правой щеке.

Когда Канарис приехал в здание абвера на Тирпиц-Уфер 74–76 в Берлине, приближался рассвет. Водитель, который встречал его в Темпельгофе, захватил с собой двух любимых такс адмирала, и они резво помчались за ним по пятам мимо часовых.

Канарис прошел к себе в кабинет. Расстегнув на ходу морскую шинель, он сбросил ее на руки отворившего дверь ординарца.

— Кофе, — сказал ему адмирал, — побольше. — Ординарец начал было прикрывать дверь, но Канарис позвал его:

— Не знаете, полковник Радл у себя?

— Мне кажется, он вчера лег спать у себя в кабинете, господин адмирал.

— Хорошо. Скажите ему, что мне хотелось бы его видеть.

Дверь закрылась. Канарис остался один и устало опустился в кресло за письменным столом. Привычки у Канариса были скромные, кабинет старомодный и сравнительно пустой, с потертым ковром. На стене висел портрет Франко с дарственной надписью. На столе лежало мраморное пресс-папье с тремя бронзовыми обезьянками — «не слышу, не вижу, не говорю» злонамеренных вещей.

— Это я, — тихо сказал он, постукивая по их головам.

Чтобы прийти в себя, он глубоко вздохнул. В этом ненормальном мире он ходил словно по острию ножа. Он подозревал, что были вещи, которые даже ему не следовало знать. Например, попытка двух старших офицеров взорвать самолет Гитлера во время полета из Смоленска в Растенбург и угроза того, что фон Донаньи и его друзья могут расколоться и заговорить.