Она положила передо мной черно‑белые отпечатки малого формата. Среди них был портрет Виржини в молодости, провансальские пейзажи и несколько снимков, запечатлевших традиционный пикник возле Пон‑дю‑Гар, и Орелин, сидящую в коляске. На четырех фотографиях, хранящихся у меня по сей день, был изображен молодой человек в костюме для гольфа и твидовой фуражке, которого я легко узнала.

– Наши отцы были большими друзьями, – взволнованно сказала я.

– Это верно. Но посмотри на этот снимок, ты не замечаешь ничего странного?

Фотография, о которой меня спрашивала Орелин, стоит теперь у меня на письменном столе. Это портрет двух молодых людей, сделанный с помощью автоматического спуска или кем‑то третьим. Элегантные, как один, так и другой, они стоят плечом к плечу в тени сада и с насмешливо‑вызывающим видом смотрят в камеру, которая собирается их заснять. На заднем плане, возле сплошного массива розовых кустов можно разглядеть какого‑то незнакомца, видимо случайно попавшего в кадр. Если внимательно всмотреться в его расплывчатое лицо, как я это делаю сейчас, то можно увидеть, что это мужчина в возрасте, со светлыми глазами, зачесанными назад редкими седеющими волосами и тонкой полоской седых усов.

– Я хочу показать это фото твоему отцу, – сказала Орелин, внезапно захлопнув альбом.

– Зачем?

– Мужчина позади него – это тот самый, который меня преследует…

Сейчас я уже не могу вспомнить, пошли мы тогда на концерт или нет, как и то, о чем мы в тот вечер разговаривали с цыганами на Пласетте. Помню только, что целых два месяца я оставалась в «Country Club» и что это было прекрасное лето во всех отношениях. Об утреннем кофе на террасе я уже упоминала. Днем же я обычно устраивалась в самой прохладной комнате, читала Сельму Лагерлеф или писала бесконечные письма своему дорогому Ингмару, которого я тогда все еще называла «господин Йохансон». После сиесты отец появлялся в гостиной, предшествуемый шлепаньем туфель. Мы никогда не видели его в шортах или с обнаженным торсом. Даже в самые жаркие часы он носил одежду из тонкого льна, который так быстро мнется. Теперь я понимаю, что это нежелание навязывать другим зрелище своего тела было на самом деле проявлением деликатности – качества, которое мы потеряли среди многих других в конце шестидесятых годов.

– Не помешаю?

– Скажешь тоже.

Он садился на край стула возле двери и смотрел, как я читаю или делаю вид, что читаю, пишу и вычеркиваю фразы. Вскоре дым «голуаза» вытеснял запах пыли и чернил.

– Знаешь, на днях я заходила к Орелин.

– Да? И что, все так же хороша?

– Да. Но иногда ей приходят в голову мысли, о которых не мешало бы рассказать психиатру.

– Ну, это не новость.

– У тебя будет возможность самому в этом убедиться. Она хочет увидеться с тобой.

– Нет ничего проще.

И в самом деле, хотя отца всегда можно было застать дома, она за все лето ни разу не зашла к нам. В то же время она не уезжала из Нима, я это знала наверняка. Но, кажется, у нее были более интересные занятия, чем визиты к дальним родственникам. Каждый вечер после очень позднего ужина на открытом воздухе под звездами я уезжала кататься по городу на спортивном велосипеде Жозефа и видела ее на бульварах под руку с инспектором Кароном. Пять или шесть раз мне случалось сталкиваться с обнимающейся парочкой возле парка Лафонтена, рядом с храмом Дианы, в котором играла любительская труппа. Орелин нехотя представила мне своего друга‑полицейского, который, по иронии судьбы, двадцатью годами позже стал одним из самых близких наших друзей. Именно он рассказал мне впоследствии, что происходило в то время с Орелин.

Все лето Орелин преследовал призрак мужчины, изображенного на фотографии.