Уловив слабое шуршание, она откинулась на подушку и закрыла глаза.

Тревожный низкий звук приподнял ее над кроватью. Тело стало тяжелым и плоским. “Зеркало”, — она догадалась, и сейчас же, откуда ни возьмись, налетели злобные тролли, подхватили ее и понеслись вверх, раздвигая грани комнаты. Первые такты повторялись, забирая все и шире, и вдруг, на самой неимоверной высоте, вступили таким мучительным перебором, как будто этот звук исторгало само безвоздушное пространство, — душе такой не выдохнуть.

Ужасные тролли задрожали и выпустили зеркало из рук. Оно полетело вниз, отражая холодные сверкающие звезды, и разбилось бы на тысячу осколков, если бы мелодия, подхватив Ксению, не бросилась с нею в пляс. О, что это была за пляска! Ксеньины руки и ноги дергались, как на веревочках, губы прыгали, и пальцы щелкали в такт, завлекая в круг свежих танцоров, и не было сил остановиться. Еще минута, и она упала бы под ноги танцующим, но музыка как будто сжалилась над нею и изменила ритм: он стал прерывистым, как дыхание.

Ночная рубашка превратилась в сверкающее бело-лунное платье, и, приподняв пальцами серебристый подол, Ксения потянулась за светом. Музыка ширилась, приветствуя торжественную безнадежность, и дальние высокие голоса извлекали из тьмы невыносимое успокоение, похожее на обморочный покой.

Едва затихнув, музыка началась снова. Первые такты попытались продолжить танец, но голос певца неожиданно поднялся над ними и повел мелодию за собой. Ксения видела его запрокинутую голову и закрытые глаза. Волосы прилипли к высокому лбу, но голос, усталый и спокойный, запел о том, что теперь наконец он видит все так ясно, что может сказать, что случится со всеми, но музыка, пляшущая на заднем плане, выдавала его с головой: ему было страшно, так страшно, что, не выдержав страха, он закричал: “Jesus!” — и мелодия понесла его за собой, разрывая в клочья спокойствие прежних слов. “Кого это он?..” — мелькнуло и пропало.

То угрожающе вскрикивая, то почти переходя на шепот, он пугал себя и другого какими-то — ими, и уверял из-под закрытых век, что все вокруг слепы, и вдруг признался Ксении, что боится толпы, которая его уничтожит, и она сразу поверила. Голос, отбросив ненужное, страшное спокойствие, плакал и корчился в такт музыке и, захлебнувшись отчаянным криком, замер.

Чужая музыка взвилась за стеной — из-под руки отца. Цепкие тревожные голоса вырывались из-под ручки настройки и подступали ближе, приноравливаясь, но тот, отчаянный, больше не возвращался. “Это — они, надо спасаться”, — или спасать, Ксения не поняла окончания, когда другой ясный голос вышел вперед и остановил толпу. Через спины Ксения видела нежное лицо, когда он, обращаясь к людям, пел и признавался, что сам толком ничего не знает, и успокаивал их, прося не тревожиться о будущем. Ей захотелось обтереть его влажный лоб.

Словно угадав Ксению за чужими спинами, другой женский голос протиснулся сквозь толпу, и женщина подошла совсем близко к Иисусу и встала рядом, но он, назвав ее Mary, отмахнулся от заботы, продолжая говорить. Теперь все хотели узнать, когда они поедут в Иерусалим. Люди настаивали на ответе, не желая расходиться...

Первый голос вернулся, когда все улеглось. Он подкрался сбоку, и лицо его кривила усмешка. Она безнадежно портила чистые черты, и, прислушавшись, Ксения поняла, что голос смеется над женщиной. Он пел ехидно и зло, что тот, другой, не должен позволять ей целовать себя. Он сказал что-то о развлечениях, о том, что, вообще-то, ничего не имеет против ее профессии, но Ксения чувствовала одну враждебность. Какая профессия — разобрать она не смогла, но почему-то приняла злые слова на себя. Она вышла вперед и встала между двумя спорившими голосами.

Толпа закричала, обвиняя Иисуса в какой-то неправде. “И я, и я”, — прошептала Ксения, и тогда он сказал: “You can throw stones”*,  — и Ксения ждала, что сейчас полетят камни, но не закрылась руками.