Матвей Платонович оживился. Покопавшись в пиджачном кармане, он извлек платок, для чего руке пришлось нырнуть за рваную подкладку, обтер рот и, потеребив чудовищную бородавку, нависавшую над верхней губой картофельным клубеньком, улыбнулся.

Глубоководные вздохи слушательниц сопровождали рассказ о великом Амарнском периоде и двух скульптурных портретах царицы Нефертити, один из которых, имевший щербинку на правой ушной раковине, украшал Берлинский Государственный музей, а другой — цвета мрамора — глядел в черное небо Каира сквозь крышу египетского музея. Первый растиражировали в миллионах копий, несмотря на то что только слепец, лишенный разума, мог предпочесть щербатую царицу одухотворенной. По-настоящему это смогли оценить лишь первые слушательницы: в лекции, продлившейся следующие полтора часа, Тетерятников не повторился ни единым словом, как будто, раскрыв невидимую энциклопедию на новой странице, прочел другую статью.

С этого дня институтская жизнь совершенно изменилась. Пошептавшись с Тетерятниковым и доложив руководству, активистки организовали курс еженедельных лекций под общим названием “История мирового искусства”. Начинать решили с шумеро-аккадских времен, поскольку Тетерятников, охотно взявший на себя такое общественное поручение, утверждал, что именно в Южном Междуречье, которое греки прозвали Месопотамией, следует искать истоки европейско-христианской цивилизации. Разворачивая этот тезис, Тетерятников приблизился к карте мира, занимавшей полстены, и обвел пальцем то весьма небольшое пространство, на котором располагается нынешний Ирак.

В разговоре с начальством женщины сумели избежать определения “европейско-христианской”, назвав цивилизацию современной. Против этого слова начальство не возражало.

Постепенно выработался и некий ритуал. Женщины, интересовавшиеся историей искусств, втаскивали в зал небольшую трибунку, обыкновенно пылившуюся в кладовке. Ее водружали на столик, убранный красным бархатом. Пирамиду венчал графин с водой. Лектор вставал за трибуну и распахивал старенький портфель, из которого являлись книги в количестве, способном навести на мысль о четвертом измерении.

Аудитория состояла исключительно из женщин, если не брать в расчет представителя администрации: своим присутствием он почтил несколько первых заседаний. Убедившись, что Матвей Платонович рассуждает о временах, не составляющих опасной конкуренции эпохе развитого социализма, представитель вахту оставил, предпочитая коротать свободное время на личном диване.

Облеченный общественным поручением, Тетерятников не пустил дела на самотек. Дома он тщательно готовился, подбирая и закладывая рваными

бумажками иллюстративный материал. За кафедрой Матвей Платонович преображался. Он вещал легко и вдохновенно, ловко раскрывал фолианты в заложенных местах и рачительно откладывал в сторону клочки-закладки. Грассирующий голос, в рабочее время звучавший нелепо, придавал его словам дополнительную вескость. По окончании лекции бумажные клочки убирались в портфель — Матвей Платонович не любил ничего выбрасывать.

Приступая к делу, докладчик предупредил собравшихся о том, что древнее искусство, с азами которого он намерен их познакомить, может на первый взгляд показаться странным и загадочным. Этому есть научное объяснение. Любое изображение, созданное в древности, несет в себе дополнительный смысл, выходящий за рамки сюжета. За каждым персонажем какой-нибудь стенной росписи стоит система абстрактных понятий. Подумав, Тетерятников перечислил их в следующем порядке: Добро и Зло, Любовь и Ненависть, Рождение и Смерть. Чтобы выразить эти понятия, древние мастера прибегали к языку символов, незнакомых современному зрителю. Больше того, — и в этом таится главная сложность, — с точки зрения древнего мастера, сами знаки-символы обладали способностью соединять в себе эти противоположные понятия таким образом, что, перетекая одно в другое, они становились нераздельными.