Мир засыпал, убаюканный молитвой старцев. Они одни докучали небу молитвенными воздыханиями за всех, спящих во грехе, уставших жить, равнодушных к Богу. Слабый свет нескольких желтых восковых свечей льется на лица предстоящих, и полные тоски, и горящие одушевлением, и пылающие радостью, и пригнетенные мучениями совести.

В этот день мрачная торжественность картины усугублялась напоминанием об окружавшей смерти: внизу, под хорами, на полу костела, стояли три убогих гроба из некрашеных досок с останками убитых, покрытые черными покровами. Эти уж победили смерть… те еще воюют. Окруженные тенями ночи, виднеются бледные лица павших, белеющие на фоне тесного последнего убежища… На покровах резко выступают вышитые трупные головы и кости… То внизу… А наверху, на хорах, одетые в белый саван, молятся братья-смертники за живых и мертвых: за них, за самих себя, за всех.

Аминь!.. Раздалось под сводами костела, и среди пустеющих аркад слышно было только шарканье ног удалявшихся монахов. Покойники остались одни, на страже смерти, а с ними, с головой закутанный в капюшон монах, медленно читавший полные значения слова: "Господь, Твоя защита и прибежище Твое, над десницею Твоею. Днем ни солнце не будет согревать тебя, ни месяц освещать ночи твои. Господь Бог хранит тебя от всякого зла, Господь Бог стережет душу твою".

Туманное утро застало еще всех за работой; медленно, сквозь заслоны мглистой изморози, пробивался сонливый, грустный, сыроватый, осенний рассвет. На стенах повсюду еще были люди, но ночной труд уже счастливо близился к концу. Приор, положивший первый камень, осенив его знамением креста, положил и последний с тем же святым напутствием.

— Во славу Твою, Господи, в посрамление врагов веры Твоей святой!

— Аминь! — сказали все, обнажая головы.

И настоятель пошел вдоль стен, окропляя их святою водой и шепча слова молитвы.

XVIII

О том, как шведы яростно палят по монастырю и о приеме, который им готовят монахи

Пришло воскресенье, и шведы впервые после начала осады почувствовали потребность в молитве. Миллер сам повел их и заблаговременно приказал послушному проповеднику постараться выбить из солдатских голов неосновательный страх, упорную мысль о чарах, сражаться с которыми они шли неохотно, спустя рукава. Все почти войско набилось под шатры и навесы, в которых наскоро были накрыты столы и поставлены распятия. Несколько католиков издали присматривались к такому странному богослужению, в котором не было торжественной проникновенности наших церковных обрядов. От набожности шведов веяло холодом, как от науки, породившей самую веру. Проповедник говорил очень умно, красиво, высоконравственно; но он был человек, гласивший людям слова холодного разума — не так, как священнослужитель католической церкви, являющийся боговдохновенным посланцем небес, окруженным тайною святости.

В Ченстохове гудели колокола, раздавалось пение, разносились звуки органа; народ падал ниц со словами древней молитвенной песни, хватающей за сердце, простой и великой, перед таинственной святыней алтаря. Все кругом было полно тайны, и речи пастыря душ прямо вели тропою неисповедимого в святые выси небес, к Богу. Иначе бились сердца, иначе дышали груди, молились уста; все кругом было преисполнено чуда, шествовал навстречу смерти Христос, лилась Его кровь за грехи мира, а сила добровольного мученичества расторгала земные и адские оковы.

Еще не успели пропеть "Святый Боже", не начинали "К Тебе, Господи, прибегаем", и уже на западе от крепости собирались шведские силы, как предсказал накануне немец. Пан Замойский соколиным взглядом различил среди них Вейхарда с Вахлером; они указывали на стены, направляли орудия. Замойский улыбнулся пану Чарнецкому.

— А что, — весело сказал пан Петр, допивая стакан подогретого пива, — а что, досточтимый пан мечник; разве плохо мы сделали, удвоив за ночь толщину этой стены? Посмотрите, как хлопочут эти бездельники… сучьи братья!.