Кордецкий, глядя на похоронный поезд, даже заплакал:

— Боже милостивый! Столько крови, столько жертв! О! — воскликнул он, обращаясь к ксендзу Страдомскому, стоявшему с ним рядом. — И все ради славы завоевателя, ради суетных лавр победителя; а когда надо трудиться для обретения вечного блаженства, о, как этот труд кажется нам тяжким! Набросились на нашу землю и завоевали… для себя могилы! О, Боже, прости им, не попомни им!

Ничего не сказал на это ксендз Страдомский, и молча спустились они с вышки, на которой стояли, вниз, в монастырь.

Здесь они застали всех монахов и шляхту с побледневшими лицами, собравшуюся намеренно, наперекор Кордецкому. Среди столпившихся бросились в глаза приора два лица: только что впущенный в крепость Александр Ярошевский, доверивший охране Ясной-Горы жену и сына, и пан Цесельский, две сестры которого, монахини-доминиканки, скрылись в Ченстохове от шведского нашествия. Оба, прослышав, что делается на Ясной-Горе, в тревоге за своих ближних, побывали сначала у Миллера за разрешением вывести из монастыря женщин. Ибо были уверены, что крепость не устоит против ежедневных штурмов и станет добычей разъяренных и озверевших шведов.

Рано утром они добились приема у Миллера, который, выслушав их просьбу, ответил:

— Идите, господа, только это бесполезно.

— Почему? — воскликнул пан Ярошевский. — Он должен выдать мне жену и детей, а пану Цесельскому сестер.

— Не выдаст, — ответил вождь, — так как бегство ваших семейств вконец бы всполошило запертых в крепости людей. Я был бы очень рад переполоху, но Кордецкий человек не глупый и никогда не сделает такой ошибки. Незачем было прятаться от шведов… теперь же слишком поздно.

Пан Ярошевский, человек вспыльчивый и очень любивший жену и сына, и пан Цесельский, легко трусивший, но старавшийся казаться храбрым, когда трусил, оба возмутились:

— Быть этого не может, пане генерале, он должен выдать. Это было бы насилие!

— Увидите, — ответил холодно генерал. — Идите!

И действительно, пошли, а в поисках приора, уже в монастыре, понапустили среди гарнизона страхов, так что приор сейчас заметил, насколько некстати был приезд обоих. Пока шли от ворот в его покои, они успели понаврать всяких небылиц, напугали боязливых и даже поколебали храбрых. По их словам и крепость-то была на волос от сдачи; и шведы-то поклялись никого живьем не выпустить; и женщины, и дети, и старцы должны были пасть жертвами; и самое-то место, где стоял Ченстохов, шведы обещались засыпать солью, сравняв его с землей.

Плач, жалобы огласили гору. Именно в эту минуту подошел Кордецкий и строго посмотрел на сборище. Пан Ярошевский и пан Цесельский, как стояли, так и накинулись здесь же, в коридоре, на Кордецкого.

— Ксендз-приор, — сказал первый, кланяясь, — я приехал за женой.

— А я за сестрами.

— Что случилось, что вы вдруг собрались вывезти их? — спросил Кордецкий, обдавая холодком просителей и выражая голосом неудовольствие. — Разве Господь Бог и Пресвятая Дева покинули нас в Ченстохове? Что нового грозит здесь вашим семьям?

— Что грозит? А то, что крепость, без малейшего сомнения, будет взята и уничтожена.

— Кто-нибудь вам поручился за такой исход?

— Да как же иначе, отче настоятель? Разве не достаточно сосчитать их и наши силы?

— Ну и считайте, если вам охота и бойтесь шведов; а мы их не боимся. Вам они страшны, а нам нет.

Пан Ярошевский остолбенел.

— Впрочем, — сказал он, — это как угодно отцу приору, я же смотрю по-своему и прошу отпустить жену.