Пан Ярошевский остолбенел.

— Впрочем, — сказал он, — это как угодно отцу приору, я же смотрю по-своему и прошу отпустить жену.

— А я сестер.

— Позвать брата Павла! — приказал приор хладнокровно.

Все молчали, ожидая, чем кончится дело. Приезжие воображали, что женщин отпустят, пока не прибежал брат портной с чьей-то рясой, которую чинил, и пламенным взором окинул всех присутствующих. При виде приора у него навернулись на глаза слезы, и он почтительно склонился.

— Ты помнишь, брат, обязанности привратника? — спросил Кордецкий.

— А как же, отче настоятель: впускать поодиночке всех, кто хочет, и не выпускать иначе, как по именному вашему приказу.

— Помни же, от этих правил никоим образом не отступать и впредь, — прибавил приор.

— Будет в святости исполнено.

— Значит, вы силой намерены задержать нас? — возмутился пан Ярошевский.

— Не вас, — спокойно ответил настоятель, — а тех, кто укрылся здесь до осады: если бы те теперь бежали, то начался бы напрасный переполох; за одним захотят все. А потому кто здесь, тот останется до конца.

— Отец настоятель, это вопрос жизни и смерти! Вы имеете право распоряжаться собственной жизнью и жизнью своих подвластных, но не нашей…

— Все здесь мои подвластные, — холодно и твердо отвечал монах. — Бог нас рассудит; то, что я делаю, исходит из глубины моего убеждения и внушено мне Богом. Все уцелеем, если будем уповать на Господа Бога, не бойтесь.

Оба прибывшие смешались, не знали, что начать, и стояли, поглядывая друг на друга. Приор ушел, остался с ними Замойский.

— То, что вы требуете, — начал он, готовясь к длинной речи, — невозможно и противно обычаям войны. Все мы обязаны повиновением начальнику, его воля и приказания для нас святы. Не бойтесь, ничего дурного ни с кем здесь не случится; с Божией помощью мы победим врагов, пусть даже сильных; чего не сделает оружие, довершит молитва… Напрасны, — прибавил он, — и просьбы, и угрозы. И мне не менее дороги, чем вам, моя жена и единственный ребенок; однако я укрыл их здесь и никуда не собираюсь увозить.

— Вольно каждому поступать как ему угодно, но мы живем своим умом и своей волею.

— Когда осада кончится, поступите как будет вам угодно.

Пан Александр Ярошевский стал кричать, шуметь, а Цесельский ему вторил. Тогда мечник взял первого за руку.

— Я буду вынужден, — сказал он, — вывести вас за ворота крепости. Не скандальте и ступайте с Богом.

— Это неслыханная тирания, нарушение шляхетских вольностей!

Рассмеялся пан Замойский.

— Отче Павел, — сказал он, — эти господа уже повидались со своими родными и, по-видимому, не желают здесь остаться, а у нас нет времени для разговоров. Прикажи-ка отворить для них калитку.

Напрасно оба кричали во весь голос и грозили, как настоящие сеймиковичи, ничего они этим не добились. Пан Петр приставил к ним несколько солдат, и, несолоно хлебавши, оба должны были отчалить.

Миллер встретил их неподалеку.

— Ну, как там? — спросил он их с усмешкой.

— Не пускают!

— Не говорил ли я вперед? — и махнул рукой.

Оба пана пошли посоветоваться со знакомыми квартианами и исчезли.

Случай этот многих возмутил в монастыре. Шляхта, не привыкшая к повиновению, кричала о насилии, женщины ревели, даже ксендзы роптали. Ксендз Ляссота прибежал сообщить приору, что творится неладное: трапезная полна народа, и готовится чуть ли не явный бунт.