— Не думаю, чтобы он ее знал. Она знает его, но это вовсе не одно и то же. Когда я спрашиваю его о ней, он отвечает мне, что она обворожительна. Она действительно обворожительна, — произнесла леди Димейн с неподражаемой сухостью.

— Вполне с вами согласен. Она очень мне нравится, — радостно подхватил Уотервил.

— Тем проще вам высказать о ней свое мнение.

— Хорошее мнение, — сказал, улыбаясь, Уотервил.

— Конечно, если оно хорошее. Я буду счастлива его услышать. Я только того и хочу — услышать о ней что-нибудь хорошее.

Казалось бы, после этого Уотервилу оставалось одно: разразиться хвалебной речью в честь своей загадочной соотечественницы, но он понимал, что в этом таится не меньшая опасность.

— Я могу сказать лишь одно: она мне нравится, — повторил он. — Она была очень мила со мной.

— Она, по-видимому, всем нравится, — сказала леди Димейн, сама не ведая, сколь патетически звучат ее слова. — Она, бесспорно, очень забавна.

— Она очень доброжелательна, она полна благих намерений.

— Что вы называете благими намерениями? — спросила леди Димейн чрезвычайно любезно.

— Ну, я имею в виду, что она сама расположена к людям и хочет расположить их к себе.

— Разумеется, вы не можете ее не защищать. Ведь она американка.

— Защищать?.. Для этого надо, чтобы на нее нападали, — со смехом возразил Уотервил.

— Вы абсолютно правы. Мне нет надобности указывать на то, что я на нее не нападаю. Я не стану нападать на свою гостью. Я только хочу хоть что-нибудь узнать о ней, и, если сами вы не хотите мне в этом помочь, возможно, вы хотя бы назовете кого-нибудь, кто это сделает.

— Спросите у нее самой. Она ответит вам в ту же минуту.

— То, что она говорила моему сыну? Я ее не понимаю. Сын не понимает ее. Все это очень странно. Я так надеялась, что вы, быть может, что-нибудь мне объясните.

Несколько секунд Уотервил молчал.

— Боюсь, я не сумею объяснить вам миссис Хедуэй, — произнес он наконец.

— Значит, вы признаете, что она весьма своеобразна.

Уотервил опять помолчал.

— Ответить на ваш вопрос — было бы взять на себя слишком большую ответственность.

Уотервил чувствовал, что поступает неучтиво; он прекрасно знал, чего именно ждет от него леди Димейн, но не собирался чернить репутацию миссис Хедуэй ей в угоду. И вместе с тем его деятельное воображение помогло ему понять и даже разделить чувства этой хрупкой, чопорной, строгой женщины, которая — это было нетрудно увидеть — искала (и нашла) свое счастье в культе долга и в предельной верности двум или трем объектам ее привязанности, избранным раз и навсегда. При ее взгляде на вещи миссис Хедуэй действительно должна казаться ей антипатичной и даже опасной. Однако Уотервил тут же понял, что леди Димейн восприняла его последние слова как уступку, которая может ей помочь.

— Значит, вы знаете, почему я вас о ней спрашиваю?

— Думаю, что догадываюсь, — сказал Уотервил все с тем же неуместным смехом. Смех этот звучал глупо даже в его собственных ушах.

— А если знаете, вы должны мне помочь.

При этих словах голос изменил ей, в нем послышалась дрожь, выдавшая ее страдание. Страдание было глубоко, иначе она не решилась бы обратиться к нему, в этом не было никакого сомнения. Уотервилу стало ее жаль, и он решил быть как можно серьезнее.

— Если бы я мог вам помочь, я бы помог. Но я в очень трудном положении.

— Не в таком трудном, как я. — Она не останавливалась ни перед чем, она буквально молила его о помощи.