— У меня также хорошее зрение, мой господин.

— Я подберу тебе лошадь, научу ездить верхом, и ты всё время будешь рядом со мной — кроме, разумеется, сражений, от которых тебе следует держаться подальше, на безопасном расстоянии. Всё увиденное ты должна будешь прежде всего осмыслить, а потом записать, как можно более связно и вразумительно. Сразу скажу, что у тебя не часто будет выдаваться возможность подолгу спокойно сидеть с пером и бумагой. Возможно, нередко тебе будет даже некуда присесть. Поэтому тебе придётся научиться делать быстрые заметки, с тем чтобы потом, в более спокойное время, — как, например, сейчас, когда мы находимся в лагере, — на их основе можно было сделать подробные записи.

— Я смогу сделать это, мой господин. Собственно говоря...

— Дай мне закончить, дитя. Я собирался предложить тебе воспользоваться методом, которым купцы почтека издавна пользуются для ведения расчётов. Ты срываешь листья дикого винограда и...

— И царапаю на них острым прутиком. Белые отметины сохраняются не хуже чернил на бумаге. Прошу прощения, мой господин. Я уже знала этот способ. По правде сказать, я то и дело пользовалась им, когда ты говорил.

С этими словами ты вынула руки из-за спины, и оказалось, что в них действительно спрятаны виноградные листья. На листьях виднелись мелкие царапины, нанесённые тобой на ощупь.

— И что, — пробормотал я в немалом удивлении, — ты можешь разобраться в этих загогулинах? Можешь, например, повторить произнесённые мной слова? По-моему, тут ничего не понятно!

— Эти пометки, мой господин, служат только для того, чтобы подкреплять мою память. Никто другой не сможет их истолковать. И я вовсе не утверждаю, будто сохранила всё до последнего слова, но...

— Докажи это, дитя. Прочитай мне что-нибудь из нашего разговора.

Я потянулся и наугад ткнул в один из листьев.

— О чём говорится тут?

Тебе потребовался лишь момент, чтобы приглядеться к закорючкам.

— Когда-нибудь в будущем историки Сего Мира будут рады иметь в своём распоряжении...

— Клянусь богом войны Уицилопочтли! — воскликнул я. — Это невероятно! Ты просто чудо из чудес! Не могу сказать, что у меня было много знакомых писцов, — по правде, так я знал только одного, испанского клирика. Но он, хоть и приближался к среднему возрасту, был далеко не так смышлён и искусен, как ты. Сколько тебе лет, Вероника?

— Я думаю, десять или одиннадцать, мой господин. Точно не знаю.

— Правда? Судя по почти зрелым формам тела, а ещё более по зрелости и разумности твоих речей, я бы предположил, что ты на три или четыре года старше. Как тебе удалось получить такое хорошее образование в столь юном возрасте?

— Моя мать обучалась в церковной школе и воспитывалась в монастыре. Она сама учила меня всему, что знала, а накануне своей смерти поместила меня в тот же самый монастырь.

— Тогда понятно, откуда у тебя это имя. Но если твоя мать и была рабыней, то наверняка не простой мавританской ломовой клячей.

— Она была мулаткой, мой господин, — без смущения пояснила ты. — Маме не нравилось, когда её начинали расспрашивать о её собственных родителях и о моём отце. Но дети, конечно, способны домыслить многое из того, что остаётся несказанным. Похоже, её мать была чернокожей, а вот отец — испанцем, причём занимавшим довольно высокое положение. Или, по крайней мере, довольно состоятельным. Во всяком случае, он не поскупился на деньги и отправил незаконнорождённую дочь в школу. Но вот насчёт моего отца мама не позволяла себе ни малейших намёков. Так что относительно того, кем он был, у меня нет даже догадок.

— Я видел только твоё лицо, — сказал я. — Позволь мне увидеть твоё тело.