Переночевав в небогатой избе, они встали чуть свет. Ждана поручила Зайцу раздобыть для неё облачение попроще, но тот осмелился высказать своё мнение.

— Ты уж не гневайся, государыня, да только переодевайся — не переодевайся, а всё одно знатную госпожу в тебе видно, — ответил он. — Простые-то люди в таких повозках не ездят — они либо верхом, либо на телеге, либо пешими… А у тебя вон — даже герб княжеский на дверце. Так что не смеши народ, милая моя. Да даже если б ты в нищенской одёже была и пешком шла, стоит тебе только головку вскинуть да очами сверкнуть — и всем сразу ясно, кто ты такая. Достоинства не скроешь.

Ждана нахмурилась. Заяц был прав… Но что делать? Не пересаживаться же на телегу!.. Нет, конечно, если бы она ехала летом и одна, то без раздумий пожертвовала бы удобствами, но поздняя осень и маленький сын определили её выбор.

— Отломай гербы, — велела она, подумав. — И все лишние украшательства сбей. И грязью измажь.

— Немного в том проку, — проворчал Заяц. — Всё равно повозка богатая. А в грязи мы и так по самую крышу вымажемся через день-другой.

Но гербы и украшения он всё же отковырнул. Лошади, чуя в нём звериную суть, побаивались, но не до полного безумия и неуправляемости. Заботясь о них, он предусмотрительно разжился в деревне парой мешков овса, вязанкой сена и мешком моркови — на тот случай, если путь будет долгое время пролегать в безлюдной местности. Возницей Заяц оказался хорошим, направление на Белые горы держал по чутью.

— Оно мне подсказывает, что в ту сторону идти не надо, потому как власть Маруши там слабеет, — объяснил он. — Значит, там и Белые горы.

Два дня они ехали без приключений, но из-за распутицы продвигались не очень быстро. Колёса вязли в грязи, а в мутноватое слюдяное окошко дверцы заглядывала рыжеволосая тоска, больная и поникшая, окутанная дождями и туманами. От прикосновения её холодных пальцев зябли руки, а один только вид исчерченной раскисшими колеями и покрытой непролазными лужами дороги заставлял мёрзнуть ноги.

Мчалась ли за ними по пятам погоня? Судя по рассказу Радятко, Милован тронулся рассудком; станет ли человек в своём уме бегать на четвереньках и выть, как волк? Взял ли кто-то на себя его обязанности? Мысли об этом мучили Ждану, заставляя вздрагивать от каждой тени, померещившейся ей на дороге, и холодеть от одного лишь косого взгляда себе за плечо. Неглубокий тревожный сон то и дело прерывался, и Ждана в мучительной дрожи открывала глаза: ей слышался топот копыт и лай собак позади… Но за окошком были только порыжевшие и поредевшие леса, туман да осеннее бездорожье. Под боком сопел Яр в заячьем одеяле, а на сиденье напротив, склонившись на плечо друг к другу, дремали Мал и Радятко.

На третий день, впав в болезненно-зябкое оцепенение души и тела, Ждана увидела чёрного всадника, надвигавшегося на неё из грозного, клубящегося и вспыхивающего алыми гневными сполохами сумрака. Перед ним она была беззащитна, охваченная позорной, жалкой слабостью. И сам всадник, и его конь казались исчадиями тьмы; плащ развевался на ветру, как чёрные крылья летучей мыши, а из-под наголовья торчали вперёд крутые бычьи рога. Голова коня тоже была увенчана рогатым шлемом…

Разбудил Ждану стон Яра:

— Ма… матушка…

Страшное видение разбилось, как отражение на воде от брошенного камня. Явь встретила её серовато-синими сумерками и встревоженным блеском глаз сыновей. Яр весь пылал, как уголёк, тяжко дышал с хрипами и взмахивал руками, точно защищаясь от чего-то.

— Матушка, Яр захворал? — спросил Мал.

— Да… Похоже, у него бред, — пробормотала Ждана, получше укутывая младшего сына и стараясь удержать его лихорадочные движения.