Ждана встала из-за стола и поднялась на лесенку, погладила влажные от пота волосы сына. Он, тут же успокоившись, скоро заснул.

— Ох, на беду вы пришли, гости драгоценные, — едва слышно вздохнула вдруг Малина, вызвав у Жданы тревожно-тоскливое содрогание сердца.

Ей что-то понадобилось в сарае, и она вышла из дома, оставив гостей на свою дочь Дубраву. Волосы, брови и ресницы у той были такими светлыми, что казались схваченными инеем; загадочно улыбнувшись, она протянула Ждане моточек льняных ниток собственного изготовления.

— На, госпожа, возьми. Нитки эти — не простые. Пригодятся тебе.

С виду это были нитки как нитки, правда, не суровые, а очень тонкого прядения, гладкие, белёные, хоть сейчас на ткацкий станок — для изысканного полотна на праздничную рубашку. Поблагодарив, Ждана положила моток к игольнице.

— Ежели потребуется усмирить неукротимое — только накинь нитку петлёй, и всё будет в твоих руках, — сказала девушка. — Также кровь унимает, если над раной повязать — сильно затягивать не надо, обвязывать легонько. А если на ночь вплести нитку в волосы, никакая нечисть в твой сон не проникнет.

Вдруг Вечеля, глянув в окно, всплеснул руками:

— Ох, что ж это делается!

Устремив взгляд в окно, Ждана ощутила, будто холодные, осклизлые стены сумрачного колодца сдавливают её со всех сторон. Ни двинуться, ни вздохнуть полной грудью: пространство вокруг неё замкнулось поставленным стоймя гробом…

Чёрный всадник, преследовавший путников в лесу, нашёл их и здесь. Бесцеремонно заехав во двор, он надвигался на Малину, возвращавшуюся из сарая с берестяным сундучком. Конь в чудовищном шлеме приплясывал, грозя затоптать женщину, плащ седока струился полуночно-чёрными складками ему на круп. Знахарка заслонилась вышитым рукавом рубашки, и животное, издав вместо ржания гадкое шипение, похожее на гусиное, шарахнулось прочь. Однако наездник огрел коня длинной плетью с грузилом на конце, и тот взвился на дыбы.

Сдавливающий Ждану «гроб» разлетелся в щепы от вопля, вырвавшегося из её туго наполненной болью груди. Комната подёрнулась туманом, дверь испуганно, с жалобным коротким вскриком-скрипом распахнулась, а рука княгини Воронецкой вцепилась в покосившийся плетень и вырвала из него расшатанный кол. Стройный, точёный, как веретено, прочный стержень внутри Жданы даже не погнулся от нависшего на душе груза страха, и сковывающие путы расползлись, как ветхое тряпьё. Кто-то сзади кричал ей «стой, вернись», но она знала только одно: нужно вонзить кол в брюхо коня.

Но она опоздала. Обросшие длинными чёрными щётками копыта взвились в воздух и с жутким хрустом ударили Малину в грудь и в голову. Женщина упала, сундучок подкатился к ногам Жданы, и из него высыпались мешочки с травами… Кровь из расколотого черепа расползалась лужей, не успевая впитываться в пресыщенную влагой землю, а тело Малины, дёрнувшись в судорогах, затихло.

Кол упал из ослабевшей руки Жданы. Глаза цвета зимних туч пригвоздили её к месту. Чёрный всадник рогатым чудовищем в холодно блестящей броне возвышался над ней, безжалостный и полный тёмной силы. Хоть запретные вышивки скрывались под платьем и опашнем, накинутым на плечи, но Ждане казалось, что эти жестокие глаза видели её насквозь. «Я следующая?» — обречённость коснулась её сердца мертвенно-ледяными пальцами.

— Матушка! — горестно порвалась тонкая струнка девичьего голоса.

Дубрава, выбежав из дома, с плачем кинулась к телу Малины и упала подле него на колени, так что конец её льняной косы окунулся в кровь… Петушки на её подоле снова взбесили коня, и всадник замахнулся на девушку плетью, но ударить не успел: глаза Дубравы вспыхнули ясными молниями, и она вскочила, тонкая и устремлённая ввысь, как молодое деревце, а в следующее мгновение, грянувшись оземь, вспорхнула к небу горлицей.