«Не ори ты — ещё больше скотину испугаешь!» — рявкнула Цветанка, бросив вожжи и зачем-то стаскивая с себя мокрую свитку.

Держась за бортик, она втянула ноги на телегу и упёрлась в её край. Её неустойчиво-пружинистое, опасное положение навело Дарёну на мысль, от которой у неё заледенело сердце.

«Ой, Цветик, не надо! Убьёшься!» — взмолилась девушка.

Та ответила только раздражённым полуоскалом через плечо: не мешай, мол. Надо же что-то предпринимать! А уже в следующее мгновение, оттолкнувшись на полном ходу, она прыгнула со свиткой в руках на спину лошади. Шапка свалилась, золотые волосы разметались по плечам Цветанки и тут же вымокли, прилипнув к её спине и став почти рыжими. Плотная зелёная ткань, наброшенная на лошадиную морду, закрыла животному обзор, и кляча, не видя, куда бежать, сама остановилась.

Тряска прекратилась. Земля и небо встали на свои места, только сердце Дарёны ещё колотилось, чуть ли не пробивая насквозь грудь…

«Уф…»

Цветанка тем временем соскользнула в бело-жёлтое море пастушьей сумки и сурепки. Завязав мокрые рукава свитки так, чтобы лошадь не смогла её сбросить с морды, она присела.

«У-у, волчье мясо, — злобно скалясь и потирая голень, выругалась она на клячу. — Из-за тебя ногу об оглоблю зашибла…»

Ливень по-прежнему хлестал, гром бабахал, а ветер нещадно ерошил траву, но теперь, когда опасность миновала, гроза казалась пустяком. На подгибающихся ногах спустившись с телеги, лишь каким-то чудом не перевернувшейся, Дарёна подошла к кляче и стала ласково поглаживать её по шее. Животное постепенно успокаивалось, хотя и ещё вздрагивало от громовых раскатов. Саму Дарёну тоже потряхивало. Холодные струи дождя казались ей материнской лаской по сравнению с этой бешеной скачкой.

«Ой, Цветик… А если б ты убилась?» — пробормотала она, ёжась и подходя к Цветанке.

«Если бы да кабы, — проворчала та. — Ну, одной бы дальше ехать пришлось, только и всего…»

Она всё ещё морщилась от боли, растирая ушибленную ногу. Дарёна села возле неё в мокрую траву: теперь уж всё равно с головы до ног — точно в пруду искупались.

«Куда я без тебя, — шмыгнула она носом, чувствуя приближение слёз. — Я без тебя на обрыв пойду и вниз кинусь…»

Представить себе жизнь без Цветанки даже на миг было страшно. Ледяная безысходность давила со всех сторон, пустота расстилалась на сотни поприщ[13] вокруг… Так же, как в этом поле — только цветы да ветер. Да небо — чёрствое, безучастное.

«Мне все люди чужие, — всхлипнула Дарёна, наматывая на палец мокрую прядь Цветанкиных волос. — Только ты одна — родная. Да матушка…»

«Не реви, не реви… Чего раскисла-то? Вот же она — я, и помирать не собираюсь пока что. Чего слёзы лить понапрасну? Дурёха ты».

Хмыкнув, Цветанка неуклюже, но крепко и решительно прильнула к губам Дарёны. Её грубоватое утешение согрело девушку жаром полуденного солнца — колюче-терпкого, пощипывающего и солёного. Они забрались под телегу, спасаясь от дождя: пусть и мокра была земля, да хоть сверху не лило. Лошадь совсем затихла, смиренно поникнув закутанной в свитку головой.

«Волосы обрезать надобно, — сказала Цветанка, смахивая со лба налипшие пряди. — Мешают только».

«Не надо, — не согласилась Дарёна. — И платье бы женское тебе где-то добыть. Ну, чтоб вид сменить. И кличку старую — Заяц — забудь».

Хоть и не говорили они ни слова между собой о том, из-за чего пришлось бежать из Гудка, но Дарёна до сих пор с дрожью вспоминала, как по рукам Цветанки текли розовые ручейки. Чужая кровь пополам с водой… Но клеймо убийцы не липло к этим ясным глазам и чистому лбу: Дарёна считала Цветанку справедливым карателем.