(Не знаю, что он думает, может, всё ещё рад за неё.)

Потом она срывается, плачет прямо на клавиатуру, пишет сначала непонятно-грустное, а потом просто – «мне плохо, мне плохо». Получает десятки поглаживаний от друзей, а от него ничего. Прячет под замок, оправдывается, «всё хорошо». Удаляет блог, возвращается.

Однажды напоминалка сообщает ему, что у неё день рождения, и он пишет: «Поздравляю, будь счастлива». И среди пятидесяти комментариев под её праздничным постом этот единственный остаётся без ответа. Но над его пустым полем она думает долго-долго, потому что ни «спасибо», ни смайл, ни «и ты», ни «чтоб ты сдох» не годятся.

Я бы и дальше и дольше закручивала эту спираль, точно как те, что люблю выцарапывать на белом воске высоких свечей, которые продаются коробками, а расходуются по две. Но мне, в общем, скучно, а цветы всё прорастают и пахнут в темноте то лилией, то розой. Только скажу, что мне бы хотелось такую профессию – лгать женщинам. Чтобы они приходили ко мне, плача от любви и недоумения, а я бы говорила:

– Это хорошо, это к счастью. Конечно, он тебя любит, просто испугался. Мужчины такие дураки, сами не знают, чего хотят, ты подожди, скоро объявится. Отвлекись пока, поезжай куда-нибудь. Не пишет? Ясное дело, переживает. Не звонит? Боится услышать голос и сорваться. А жену давно не любит, я точно знаю. – Конечно, знаю, она ведь недавно вышла в другую дверь.

И я бы так пела, и они прекращали плакать, и эти душные цветы переставали пахнуть хоть ненадолго.

Правда, на этой работе никто не умирает своей смертью.

Для жизни есть версия light – можно писать любовные романы. Такие настоящие, в розовом, голубом и серебряном, чтобы для каждой – свой, с портретом идеальной героини, чуточку похожей на неё хоть завитым локоном, хоть алым платьем. И чтобы там всё это обидное мужское безразличие было только к лучшему, всегда к добру и означало, что любит-любит, но борется с собой, а к концу обязательно проиграет, и можно будет упасть к нему в объятия, сминая чёртово платье и высокую причёску, плача, размазывая тушь, повторяя «да, да, да, да», а он чтобы целовал в глаза и как всегда ничего не отвечал.

Верочке, Алмату, всем мальчикам и девочкам, которые медленно и страшно становились взрослыми.

Мы с подругой разъезжались по домам после пары стаканчиков грога, Москва плыла за окнами, а мы лениво договаривали на заднем сиденье такси то, что не поместилось в нашу беседу за ужином. Это как сигара.

– Эти де-е-евочки… Знаю, как он с ней обращается – и она терпит. Пла-а-ачет.

– Меня бы такое тоже сломило. В её годы.

– Не знаю, ты другая. Мы другие.

– Ну ты не суди по нашим нечеловеческим меркам…

То есть я не это хотела сказать. Я о нашей закалке – гибкости, где надо, а где надо – броне. Об умении использовать нападение так, чтобы атакующий пролетел мимо, а ты остался на ногах и в сильной позиции. О натренированности не просто выживать, но побеждать, даже не сбив дыхания.

Она, конечно, поняла, о чём я, но сама я споткнулась об эту оговорку.

Всё меньше человеческого. Человеческое – это жаловаться, исходить соплями, быть дурой, быть беспомощной, уязвимой, влюблённой, страдающей, терпеливой, живой. Поддаваться не из лукавства, а от нежности; спрашивать: «Мы ещё увидимся в этом году? а когда ты мне позвонишь? а ты меня любишь? а я тебя – да»; между свиданиями ждать и плакать, а не заносить следующую встречу в календарь, чтобы не забыть; надеяться, а не планировать.