Дмитрий Лабзин. Осколки фарфорового самурая
Квентину
I
Взрыв!
II
Партер заполнился дымом и криками о помощи. В зрителей полетела штукатурка вперемешку с кусками человеческой плоти. Если ещё пять минут назад вероятность того, что провинциальный театр будет захвачен террористами, была совершенно ничтожна и сама мысль об этом казалась глупой и бессмысленной, то теперь произошедшее было осознано как свершившийся факт.
III
Сразу после взрыва нашлись смельчаки, в том числе и я, которые попытались выбраться из зала. Такое развитие событий не стало неожиданностью для наших захватчиков, и я счёл разумным прижаться к полу сразу после того, как первый из беглецов был застрелен в упор из автомата. Сердце, и без того барабанившее как Дейв Ломбардо, едва не выпрыгнуло из груди, когда холодное дуло пистолета коснулось моего виска. Я повернул голову и поразился изнеженности и даже беспомощности сжимавшей его руки – она никогда не стреляла, могу поклясться! Жаль, что некому. Мгновение спустя моя нижняя челюсть встретилась с тяжёлым армейским ботинком, и двухнедельные походы к дорогому стоматологу сделались напрасными. Мир провалился в темноту.
IV
Как и всегда в таких случаях, был обычный, ничем не примечательный зимний вечер. Дежуривший по средам на подмостках областного театра драмы Шекспир и в этот раз готовился развлечь местную публику тем, что могло присниться только летом. Это было очень кстати в морозную погоду. Незадолго до спасительного антракта в искусственной темноте где-то между Афинами и прилегающим к ним лесом раздался непонятный шум, заглушивший старания звукорежиссёра, послышались выстрелы. Зажглись огни рампы, и на сцену выбежал главный режиссёр театра Алтуфьев в костюме совершенно не соответствующем эпохе повествования пьесы: чёрные лакированные туфли, серые брюки от костюма итальянского стиля на подтяжках и белая рубашка. Через прижатые к животу пальцы сочилась кровь, тёмное пятно расползалось вокруг ладоней. Немного картинно растянувшись посреди сцены, тело народного артиста России вызвало волну недоумения в зрительном зале, прерванного вполне ожидаемым, но от того не менее истеричным женским криком: «Убили!». В зале зажёгся свет, раздались выстрелы из автоматического оружия. На сцене, у всех выходов из зала, на балконах и бельэтажах появились вооружённые люди в военной форме и масках. Начался процесс сбора мобильных телефонов и усмирения непонятливых посредством тычков прикладами автоматов в живот и грудь. Коллективный страх сковал каждого из нас, лишив возможности совершать элементарные движения. Трясущиеся руки были не в состоянии удержать телефоны, а пластиковые пакеты оказывались слишком трудной мишенью для перепуганных людей, и добрая половина средств связи падала на пол. Наша неловкость раздражала террористов, их раздражение передавалось нам – круг замкнулся, запустив реакцию аккумулирования энергии напряжения. Её вполне логичное высвобождение произошло чуть позже, а пока каждый пытался разобраться в происходящем вокруг безумии. Молча смотреть в глаза незнакомцу считается посягательством на его личное пространство, проявлением первобытной агрессии. Мы же беспомощно озирались по сторонам в тщетной попытке разложить сюрреализм происходящего вокруг безумия на рациональные составляющие, ограничиваясь немыми вопросами, когда встречались наши глаза. В каждом взгляде читалось только одно: страх перед смертью. Парадоксально то, что ни в одном из них не сквозило желание жить.
V
В зал начали приводить работников театра. Старшая буфетчица Антонина Григорьевна была отмечена особым вниманием: левый глаз заплыл, одно ухо уже успело посинеть, из разбитого носа всё ещё текла кровь, а на белом халате в области живота, спины и бюста пятого размера красовались отпечатки чьих-то подошв. |
