Так вот, когда стемнело, я скрытно пробрался к строениям бывшего пионерского лагеря, где и располагался штаб фронта, и, убрав его людей, ликвидировал этого двойного члена. Я не бандеровец или националист, что любят глумиться над пленными и убитыми, но отрезал орудие преступления и запихал его в рот с немалым удовольствием. Виктория того стоила.

Естественно, следователи военной прокуратуры и спецы из нашего наркомата до всего докопались. Единственная причина такого зверского убийства члена Военного Совета фронта была в свершившемся изнасиловании. Они это, кстати, тоже доказали. Опрос Виктории, довольно жесткий, дал результат, та подтвердила, что все мне рассказала. Но на этом все, на следующее утро ее нашли повесившейся. Не думаю, что это кто-то сделал другой.

Томская сломалась, предположу, сама она покончила жизнь самоубийством.

Парни из моей группы ничего не знали и алиби подтвердить не могли, хотя и пытались. Меня тоже по-всякому крутили на признание, дело-то серьезное, все на уши встали, но я твердил одно и то же: купался в озере, пытаясь остудить разгоряченную голову, и планировал, какое письмо отправить Верховному, сообщая о делишках убитого. Те до сих пор так и не смогли доказать, что это был я, но другого свидетеля у них не было, а Томская подтвердила все словесно, ничего не подписывая, а потом уже было поздно. Арестовать меня они не могли, я тоже не простой человек, поэтому подставили по-другому, что позволило им законно заключить меня под стражу.

Месть была совершена шесть дней назад, а позавчера меня доставили в Москву и все эти дни держали в карцере, на воде со странным привкусом — я подозреваю, что мочи, и хлебе.

Мне надо было уйти еще тогда, той же ночью, шанс был. Но я еще не знал, что Виктория через сутки покончит с собой, что друзья и товарищи начнут от меня отворачиваться. Все уже поверили, что я это сделал, а потом было поздно, охраняли меня так, что не вывернешься. Была еще возможность сбежать, угнав самолет, на котором меня перевозили в Москву, мою судьбу должен был решать Верховный суд, но шестеро церберов, охранявших меня, не дали шанса. А сейчас я находился в тюрьме, о которой ничего не знал, и строил план побега. Пока я жив, я буду об этом думать.

Если бы мне дали возможность вернуться в прошлое, я бы не изменил своего решения, та мразь должна была умереть. Я не мог поступить по-другому, иначе я бы перестал уважать себя и даже бы начал презирать. А это все, край, потеря личности, сломался бы, не смог бы перенести это. Да, сейчас я в заключении, но иду с гордо поднятой головой. Так как знал, что я был прав и действительно не мог поступить по-другому. Пусть еще докажут, что это я.

Предположу, что первые дни меня мариновали в карцере, истощая физически, а сейчас будут колоть на признание. Им неважно, я это сделал или нет, есть приказ получить признание, вот они его и выполняли. Без обид, ребята, но вы тут лишь пешки в чужой игре, в принципе, как и я, но ведь некоторые пешки могут быть скрытыми ферзями.

Берия тоже мне помочь не мог — высокие политические игры, у него у самого под задом место зашаталось. Ведь тогда под Москвой после того рейда именно с Политуправлением и вел негласную войну нарком, не только с армейцами.