Если бы конгрегация хором прошептала «аминь», Бахман не сильно бы удивился.

— Веха — человек бесстрашный. — Профессор Азиз снова выступал в роли адвоката защиты. — Выполняя свою миссию, он имел возможность наблюдать за плачевным положением своих братьев и сестер в худших, я бы сказал, гибельных уголках мира. За последние три года, рискуя жизнью, он побывал в Газе, Багдаде, Сомали, Йемене и Эфиопии, а также в Ливане, где своими глазами увидел, во что превратили эту страну израильтяне. Однако все это, боюсь, не может служить ему оправданием.

Он делает глубокий вдох, словно набирая в легкие побольше мужества, хотя чего-чего, а мужества, насколько знает Бахман, ему не занимать.

— Должен сказать, что в подобных ситуациях, как перед мусульманами, так и перед немусульманами, всегда встает один вопрос: человек, против которого имеются убедительные свидетельства, делает немного добра, чтобы в конечном счете совершить зло? Или он делает немного зла, чтобы в конечном счете совершить добро? Целью Вехи, по моему разумению, всегда являлось добро. Если вы его спросите об оправданности применения насилия, он вам ответит, что здесь следует проводить границу между законным восстанием против оккупации, с одной стороны, и неприкрытым терроризмом, который мы осуждаем, — с другой. Хартия ООН допускает сопротивление оккупации. Мы разделяем такую точку зрения, как и все либерально мыслящие европейцы. Однако, — лицо его сделалось скорбным, — однако на примере подобных ситуаций… и Веха, с учетом красноречивых свидетельств, не является исключением… мы убедились в том, что хорошие люди не брезгуют толикой зла как необходимым элементом в своей работе. Для одного толика составляет аж двадцать процентов. Для другого — двенадцать или десять. Для третьего — не больше пяти. Но и пять процентов могут означать большое зло, даже при девяноста пяти процентах добра. Все эти аргументы людям, о которых мы говорим, давно знакомы. Но здесь у них, — он постучал себя пальцем по голове, — проблема остается неразрешенной. В их мозгу сохраняется место для террора, и вовсе не факт, что это плохое место. Они считают это, — Азиз сделал паузу: может, делая вид, что заглядывает в душу Абдуллы, заглянул в свою? — болезненным, но необходимым вкладом в бесконечное разнообразие уммы. Увы, этот аргумент нельзя рассматривать как оправдание. Но, рискну заметить, его можно рассматривать как объяснение. Так вот, даже если тот же Веха в уме решил для себя, что есть правильный путь, он не станет говорить боевикам в лицо, что они не правы. Потому что в сердце его живут сомнения. Таков неразрешимый парадокс, и в этом он не одинок. Ибо разве не все истинно верующие находятся в поиске правильного пути? И разве так легко постичь указания Господа? Веха может совершенно не разделять позиции боевиков. Возможно, так все и обстоит. Но кто он такой, чтобы считать их менее правоверными или менее богоизбранными, чем он сам? Такие выводы напрашиваются, если исходить из того, что «убедительные» свидетельства нас убедили.

Бахман оценивающе смотрит на Бергдорфа и на Марту — у американской звезды шпионского ведомства и у будущего царя германской разведки одинаковые взгляды, и эти взгляды встретились. Они ничего не выражают, кроме того, что между этой парочкой существует тайная связь. Бдительный Лампион тоже замечает этот зрительный контакт и, не желая оставаться третьим лишним, откидывается на спинку стула, чтобы оказаться как можно ближе к брильянтовому уху Марты, и шепчет в него что-то, при этом лицо последней сохраняет полную бесстрастность.

Если Азиз и обратил внимание на их общение, то он его проигнорировал.

— Нам также следует рассмотреть такую возможность, — продолжает он свой монолог.