Куртен быстро поднял руку, призывая сына замолчать. Кровь бросилась ему в лицо, и было видно, что он готов вот-вот взорваться.

— Нет, я их не бросал, мой план был совсем в другом! — воскликнул он.

— Твой план? Конечно! Твой план был в том, чтобы трахнуть их, а потом убить, как у любого психа…

Куртен сделал рукой внезапный рубящий жест. Джеффри ожидал услышать в голосе отца гнев, однако вместо этого тот заговорил голосом холодным и сдержанным:

— Я от тебя ожидал большего. Где твой ум и образование? — Он поднял перед собой руки, соединив кончики пальцев, а затем внимательно посмотрел поверх них на сына. — Что ты вообще знаешь обо мне? Кто я, по-твоему? — спросил он.

— Убийца…

— Ты не знаешь ничего, — прервал его отец. — Ничего! А главное, ты понятия не имеешь, что такое величие. Ты не выказываешь никакого почтения. Ты ничего не понимаешь. — Отец покачал головой. — Это не имело ничего общего с обычными убийствами. Нет ничего тривиальнее убийства, Джеффри. Убийство само по себе не более чем развлечение. Но если вложить в это занятие хоть капельку ума, оно превращается уже в кое-что более возвышенное. А возвысить смерть — вот это уже настоящий вызов судьбе. — Он замолчал, а потом прибавил: — Вот почему я не такой, как другие.

Пару секунд отец внимательно смотрел на сына, словно удивляясь, почему тот сам этого не понимал.

— Я пролил кровь множества людей, — снова заговорил он. — Однако другие пролили ее не меньше. Я был жесток и беспощаден, но и это не такая уж большая редкость. Знаешь ли ты, Джеффри, что несколько лет назад, в один прекрасный день, я стоял над мертвым телом юной девушки и понимал, что могу покинуть место, где ее убил, и ни единая душа даже в малейшей степени не сможет осознать ту глубину чувств, то высочайшее ощущение величия моих деяний, которые я испытывал в тот момент? В тот миг, Джеффри, я осознал, что все мои начинания еще не доведены до конца. Я рисковал, Джеффри. Ведь могло случиться так, что величайшее дело моей жизни мне бы наскучило. У меня даже промелькнула мысль о самоубийстве. Потом я принялся рассматривать возможность совершения каких-то безумных поступков, таких как теракты, геноцид, политические убийства, и в конечном счете отмел всю эту чепуху, потому что сознавал, что, даже соверши я их все, память обо мне рано или поздно испарится, и я буду забыт. И уж точно навсегда останусь непонятым. Но мои желания простирались гораздо дальше, Джеффри. Я хотел, чтобы меня помнили. — Он опять заулыбался. — И как раз тогда я узнал о затее с Пятьдесят первым штатом, об этой новой территории, где решили создать новый уклад со всем соответствием мечтам и чаяниям американцев. Кто мог бы лучше соответствовать этим взглядам на прошлое, нежели я?

Джеффри продолжал молча слушать.

— Кто те люди, которых у нас помнят, Джеффри? Кто наши герои? В особенности здесь, на Западе? Скажи, чью память мы чтим: Билли Кида, с его двадцатью одной жертвой, или его мерзавца-дружка Пэта Гарретта, который застрелил своего бывшего сообщника? У нас слагают песни о Джесси Джеймсе, одном из самых кровожадных убийц, каких видел свет, но нет ни одной о Роберте Форде, подлом трусе, который убил Джесси выстрелом в спину. В Америке так было всегда. Такой человек, как Мелвин Пурвис, мало кого интересовал. Он кажется всем чересчур скучным и расчетливым. Но слава о подвигах Джона Диллинджера будет жить вечно. И не смущает ли нас, что великого Аль-Капоне посадил такой олух, как Элиот Несс? Скажи, Джеффри, не больше ли нас интересует факт недоказанности вины Бруно Рихарда Хауптманна, чем печальная судьба сына Линдбергов? А тебе известно, что в Фолл-Ривере жители до сих пор восхищаются Лиззи Борден, которая убивала людей топором? Я мог бы приводить новые и новые примеры.