Граф усмехнулся, взглянув на молчавшую пани Дерош.

— Поблагодаримте за комплимент, — сказал он.

— О, это только сущая правда, — поспешно добавила Мизя.

— Так ты находишь нас скучными?

— Это мне не мешает любить вас, но прежде всего — и это правда, папа, ваше общество походит на гладкие садовые дорожки — очень удобные, хорошие, но однообразием своим чрезвычайно скучные.

— Ты хотела бы что-нибудь больше?

— Зеленую мураву, твердый камень, узенькую тропинку, что-нибудь новое.

— Восторженная голова! — сказал граф.

Мизя нагнулась к отцу и сказала умильно:

— Что же делать! Не могу быть иначе. Люби меня такой, какова я есть.

— Большая задача!

— Легко разрешаемая, ты меня слишком нежил, оттого я и стала так самовольна, так шаловлива — si vouz voulez.

— C'est le mot, — сказал граф.

— Да, но какая я теперь, такая всегда буду, не правда ли, пани?

— Боюсь этого, — тихо отозвалась пани Дерош,

— Почему же боишься?

Француженка замолчала и задумалась.

— Совершенный сфинкс, моя милая Дерош, вся в загадках!

— Желаю, чтобы это для тебя и осталось загадкой.

— Надеюсь, что это не сбудется.

Проговорив эти слова, Мизя улыбнулась, показав два ряда белых зубов, и приказала камердинеру убирать завтрак. Граф углубился в газеты, которые, по-видимому, сильно его занимали. Мизя встала и растворила стеклянные двери, ведущие на балкон.

— Еще не жарко, — отозвалась она, вдыхая в себя воздух, — madame Des Roches, voulez vous faire un tour au jardin?

— Volontiers.

Графу подали в это время трубку с турецким табаком. Обе дамы вышли свободно, но строгий наблюдатель физиономий сейчас же увидал бы, как изменилось выражение лица Михалины. Едва только она отошла от отца и осталась с глазу на глаз с пани Дерош, то сделалась гораздо серьезнее (не теряя, однако же, своей миловидности) и, обратясь к своей компаньонке, сказала:

— Неужели нельзя уже обратить моего отца, милая Софья! Каждый день все то же самое и каждый день напрасно! Скажи мне, всякое ли убеждение так глубоко вкореняется и разрастается в человеке, что его потом ничем уже нельзя вырвать?

— Ты употребила превосходное выражение, — отвечала француженка, — убеждение можно уподобить растению, которое посевается и вкореняется и которое уничтожить невозможно. Но не будем этому удивляться: молодость, долгая жизнь, общество людей одних с ним понятий, сделали отца таким, каков он есть.

— Обратить его должно!

— Невозможно.

— Грустно уверять себя в этом! Такой благородный, такой добрый человек, такое золотое сердце!

— Может ли быть иначе! Он родился, воспитался, состарился в своем убеждении. А все, что он видит, что окружает его, утверждает его в этом убеждении.

— Знаешь, милая моя Дерош, я ужасно боюсь приезда Альфреда, желаю его и боюсь. Что-то говорит мне, что он не сойдется мыслями с папа. Из этого произойдут недоразумения, неудовольствия, а тут вдобавок и тот еще, кому я протежирую.

— Как тот, которому ты протежируешь! Разве ты его знаешь?

— Да, я очень хорошо его помню, моя добрая мама мне его поручила! Пускай они скорее приедут, по крайней мере, у нас жизни будет больше, будет о чем говорить, думать, хлопотать, хоть бы даже изредка и ссориться. Я умираю с тоски.

— С нами, Мизя?

— Хоть с вами, наша деревня смертельна скучна, моя Софья, мы не умеем жить в деревне.