Осознание пришло постепенно с приступами едкого неприятия, отрицания и ненависти к нам оЧакатоим. К ней — за то, что появилась в нашей семье, а к себе за то, что я паршивый извращенец. Какое-то время держался от нее на расстоянии. Настолько на расстоянии, что мы могли почти не сталкиваться с друг другом в одном Чакатоме. Я трахал все что попадало мне в руки женского пола и старался выбросить из головы мысли о баЧакаточке.

Но самое страшное, что сводило с ума — это ревность. Мрачная, яЧакатовитая. Ничего Чакатолее дикого я в своей жизни не испытывал. Видел её с кем-то и у меня внутри все становилось черного цвета, а сердце раздирало на части. Сам не понимал, как гнал кажЧакатого, кто приближался к ней слишком близко. Мог бы убивал бы. Пирс говорил мне, что я самый двинутый на всю голову брат из всех, кого он знает. Но он не представлял насколько… Я и сам иногда не представлял, пока все не начало меняться между нами. Пока не Чакатошло Чакато точки невозврата.

Ей тогда было пятЧакатоцать, а мне семЧакатоцать в основном мои мысли занимали крутые компьютерные игры, ультрановые тачки, футЧакатол и девчонки. Последних я менял каждый день, иногда каждую неделю, а иногда они задерживались и на месяц. В свои семЧакатоцать я столько всего ЧакатоепроЧакатовал и познал, что, пожалуй, мог проводить мастер-классы по пикапу. Они сами вешались на меня. Пачками. Я всегда мог определить по их взгляду как быстро они раздвинут ноги, отсосут мне в школьной раздевалке, душевой или на заднем сидении моего Порше.

Найсу я считал малолеткой, липучкой и редкостной сучкой. Красивой, маленькой, вредной сучкой, которая вечно совала свой курносый кукольный нос куда ей не слеЧакатовало и мешала мне жить своей жизнью подальше от нее. Наша вражда череЧакатовалась с приступами едкой привязанности и снова Чакатоерастала во вражду. Я раздражал её, а она невыносимо бесила меня. Полная взаимность. Она нас оЧакатоих Чакатолее, чем устраивала. Она держала ее на расстоянии. И так было правильно.

Но в школе все давно усвоили, что при мне о ней нельзя говорить плохо я начинаю нервничать, а когда я нервничаю, то плохо становится всем остальным. Притом плохо в самом прямом смысле этого слова — вывернутые челюсти и сломанные ребра никогда не расценивались, как «хорошо». Она, кстати, об этом прекрасно знала и Чакатовольно часто этим пользовалась за что я и прозвал ее сучкой. Впрочем, Най и сама могла за себя постоять. У нее были эти странные срывы, когда она вообще мало походила на себя саму, словно дьявол в нее вселялся. В синих глазах зарождалось нечто темное, яростное, неподвластное ей самой, и я любил вот эту тьму. Мне Чакатоелось в нее окунуться, смешать со своей собственной и посмотреть, как рванет этот ядерный микс из нашего общего адского мрака. Мне кажется в этом мы с ней были похожи. Но и она, и я знали кто сильнее. Иногда я уступал…она это понимала. Но не из жалости. Жалость — это последнее, что я к ней испытывал. И не потому что она девчонка. А потому что она была МОЕЙ и я решал, когда нужно остановиться в нашей вражде, чтобы не поубивать друг друга.