– …Поэтому, если ты ничего не имеешь против годичного отпуска – за мой счет, конечно, плюс дополнительный фонд для приобретения любых рецептов, какие тебя только заинтересуют – то я перед отъездом позвоню в контору Бурсара и все с ним улажу.

– Когта фы уезшаете, сэр?

– Завтра, рано утром.

– Понимаю, сэр. Очень плаготарен фам. Фесьма заманчифое претлошение.

– …Заодно, поищи новые рецепты для себя самого.

– Постараюсь, сэр.

– Наверное, забавно готовить блюда, вкуса которых не можешь даже вообразить?

– О нет, сэр, – запротестовал он. На фкус‑тестеры мошно полностью полошиться. Я часто размышляю, какой фкус у того, что я готофлю, но это ведь как у химика: он не фсегта знает, какофы его химикалии на фкус. Фы понимаете, что я хочу сказать, сэр?

В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, другой сжимал ручку кофейника, третьей рукой подавал тарелку с капустным салатом, а четвертой, свободной опирался на ручку столика. Он был ригелианцем, и имя его звучало что‑то вроде «Ммммрт'н Бррм'н». Он выучился английскому от одного немца, который переиначил его имя на свой лад – Мартин Бремен.

Ригелианские повара, если снабдить их специальными вкус‑тестерами, готовят самые лучшие блюда во всей галактике. Хотя сами относятся к ним довольно равнодушно. Подобные беседы мы с Мартином вели уже не раз, и он отлично знал, что я просто шучу, когда пытаюсь заставить его признаться, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах – производственных или органических. Очевидно, профессиональная этика не позволяет ему сделать подобное признание, и он возражает мне с подчеркнутой вежливостью. Лишь иногда, когда избыток лимонного, грейпфрутового или апельсинового сока выводит его из обычного равновесия, он признается, что готовить пищу для Homo Sapiens считается низшим уровнем, до которого только может опуститься повар‑ригелианец. Я стараюсь ублажать его, насколько это в моих силах, потому что сам он мне нравится не меньше, чем то, что он готовит. Кроме того, раздобыть повара‑ригелианца чрезвычайно трудно, вне зависимости от того, сколько вы готовы ему заплатить.

– Мартин, – сказал я. – Если со мной что‑нибудь случится во время путешествия, я хочу чтоб ты знал – я упомянул тебя в своем завещании.

– Я… Я не знаю, что сказать, сэр.

– Тогда не говори ничего, – усмехнулся я. – Но тебе вряд ли стоит рассчитывать на скорое получение наследства. Я собираюсь вернуться.

Мартин был одним из немногих, с кем я мог разговаривать о подобных вещах. Он служил у меня уже тридцать два года и давным‑давно заработал себе хорошую пожизненную пенсию. Все это время его единственной страстью оставалось лишь приготовление пищи, а изо всех людей он, уж не знаю почему, с симпатией относился только ко мне. Мартин неплохо бы зажил, помри я вдруг, но не настолько уж хорошо, чтобы подмешать мне в салат муританского яда.

– Взгляни только на этот закат, – решил я сменить тему разговора.

Он смотрел минуту‑другую, потом произнес:

– Хорошо фы их потрумянили, сэр.

– Спасибо за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободен. Я посижу еще немного.

Оставив сигары с коньяком на столе, он выпрямился в полный рост – во все свои восемь футов, отвесил поклон и сказал:

– Счастлифого пути, сэр. И спокойной ночи.

– Приятных снов, – отозвался я.

– Плаготарю фас, – и он растаял в сумерках.

Когда подул ночной бриз, и лягушки вдали затянули баховскую кантату в своих болотах, моя багряная луна, Флорида, взошла в том же месте, куда опустилось усталое солнце.