Феррари в страхе заламывает руки. Сейчас он не сидит и не стоит. Мне кажется совершенно невозможным сохранять эту позу, но это полубезумное состояние помогает ему.

— Черт бы нас обоих побрал! — кричит он дурным голосом. — Почему ты спокоен, тебя что, все это не касается?

— А что я должен, по-твоему, делать?

— Но они же идут! Послушай, неужели ты сомневаешься? Ведь это они! Ты, придурок, почему ты так спокоен?

Я слушаю его почти машинально. Да, они идут… Слышны шаги, они тихи и торжественны. Сколько там этих людей? Двое охранников, двое помощников, директор тюрьмы, чиновник прокуратуры, так? И адвокат… его или мой? Приблизительно шесть человек. Целый кортеж! Я представляю себе шестерых идиотов, важно направляющихся к нашей камере, старающихся не шуметь, чтобы не разбудить нас.

— Но мне казалось, что тебе страшно! — вопит Феррари.

Мое спокойствие выводит его из себя. Он считает, что это несправедливо. Он предпочел бы видеть меня дрожащим от страха.

— Мне действительно страшно, — говорю я ему, и это правда. Но страх мой выражается в иной форме. Он стал другим.

И вновь воспоминания наплывают на меня. В моем распоряжении не больше десятка секунд, чтобы выстроить их в памяти. Если эти люди идут за мной, все кончено. И тогда мои воспоминания потеряют всякий смысл.

Подошел сочельник, и мы решили провести его скромно, вдвоем. Постепенно мы оборвали все дружеские связи, и жизнь наша все больше становилась похожей на затворничество.

Накануне Рождества я съездил в город за елкой, елочными игрушками и праздничной едой. Я покупал все это с детской радостью и при этом не переставал думать, что нам и самим пора завести ребенка. Малыш поможет изменить нашу жизнь, ради его будущего и мы вели бы себя иначе, появился бы какой-то смысл, о котором мы уже не смели и мечтать.

Служанка выпросила у нас два дня отпуска, да мы и сами были не прочь остаться вдвоем. Пока Глория занималась на кухне праздничным ужином, я торопливо устанавливал и украшал елку. Пусть это будет для нее сюрпризом! Она вошла в гостиную, чтобы начать накрывать на стол, увидела мою елку и расплакалась. Я обнял ее за плечи и заставил сесть рядом с собой на канапе.

— Ты ведь любишь Рождество, правда? — спросил я ее, поглаживая волосы на затылке Глории…

— Ты сам знаешь…

— Я тоже люблю, это единственное, что осталось еще чистого для людей нашей эпохи, будь они верующими или атеистами! Послушай, мне пришла в голову одна мысль…

— Какая?

— Давай изменим нашу жизнь, а? Не будем замыкаться в делах — без цели, без просвета, без порывов!

— Как же ты собираешься изменить нашу жизнь?

— Угадай!

— Продать все и уехать за границу?

Я пожал плечами.

— Тут дело не в границах. И не в широтах, Глория. Всюду, куда бы мы ни поехали с тобой, мы будем возить наше зло… Потому что оно в нас самих… Наоборот, если бы мы вдруг оказались вдали от этой стены, мы все равно беспрестанно думали бы о ней… И…

— Замолчи!

— То, что я хочу тебе предложить, отвлечет нас и наполнит смыслом всю нашу дальнейшую жизнь!

— Так что же это?

Я указал на освещенную елку, на ветвях которой висели всякие яркие штучки, вызывающие во мне нежность.