Людмила Уварова. От мира сего
ОТ МИРА СЕГО Роман
Памяти моей мамы
ГЛАВА ПЕРВАЯ Пятиминутка в терапевтическом отделении началась, как и обычно, без чего-то в восемь утра. Обычно пятиминутка, проводимая в отделении, никогда не оправдывая своего названия, длилась порой почти час, но на этот раз ее прервали примерно на тридцатой минуте: у больной Астаховой из девятой палаты началась внезапная аллергическая реакция, дежурная сестра прибежала за лечащим врачом в ординаторскую; лечащий врач Вареников почему-то не явился на работу, и зав отделением Виктор Сергеевич Вершилов сам направился в девятую палату. Астахова, уже немолодая, разменявшая шестой десяток, что называется, сырая, болезненно толстая, с весноватым круглым лицом всегда всем довольного человека, лежала, раскинув короткие, в осыпи веснушек, руки, тяжело, неровно дыша, рот широко открыт, щеки раздулись, в щеках потерялись глаза, довольно крупные, Вершилов запомнил их — карие, с яркими, чистыми белками, сейчас же они превратились поистине в щелочки. — Что, Вера Алексеевна, плохо вам? — участливо спросил Вершилов, взял в руки ее тяжелую, с туго натянутой кожей, распухшую ладонь. Послушал пульс, откинув рубаху, выслушал сердце, легкие, пальпировал печень и селезенку. Астахова прошептала едва слышно: — Душит до ужаса, дышать нечем. — Яйца ела? — спросил Вершилов, нажав кнопку для вызова сестры. — Нет, и не думала. — Клубнику? Консервы? Сыр? Астахова качала головой, потом вспомнила: — Щавель ела, со сметаной. — Щавель? Может статься, он-то во всем и виноват… Вершилов обернулся к сестре, вошедшей в палату. — Приготовить ампулу димедрола и пол-ампулы супрастина. Астахова преданно смотрела на него своими щелочками. — Жить останусь или уже каюк? — С чего это вы взяли? — непритворно удивился Вершилов. — Поверьте, вопрос о жизни и смерти даже не стоит! Мы с вами еще на свадьбе вашей внучки погуляем! Синеватые, распухшие губы Астаховой раздвинулись в улыбке. — Ловлю на слове. — Ловите, разрешаю, — согласился Вершилов. — Виктор Сергеевич, димедрола ампулу или хватит полампулы? — спросила сестра. — Ампулу, — ответил Вершилов. — Супрастина пол-ампулы, а димедрола целую. Сестра сделала Астаховой укол, Вершилов натянул одеяло повыше на Астахову, пригладил рукой ее волосы, разметавшиеся по подушке. — Теперь — спать, договорились? — А где проснусь? — спросила Астахова, сама же ответила: — Надеюсь, на этом свете. — Безусловно на этом, — заверил ее Вершилов. Вера Алексеевна Астахова очень боялась смерти. И не только смерти, но даже и просто-напросто любой, даже самой неопасной болезни. Она истово береглась простуды, никогда не ходила в сырой обуви, не сидела на сквозняке, страшилась пищевых отравлений и потому ела все только самое свежее, проверенное; улицу переходила обычно крайне осторожно, по лестнице спускалась медленно, чтобы ненароком не вывихнуть, не подвернуть или, чего доброго, не сломать ногу. — Мне нельзя болеть, — говорила она. — На мне семья, и немаленькая. Внучка аккуратно навещала Веру Алексеевну, Вершилову как-то довелось видеть ее, худышка, бледненькая, роскошные светло-русые волосы, большие испуганные глаза. — Ты в каком классе? — спросил Вершилов. — Я уже окончила школу, — ответила она. |
