Люся через головы студентов посмотрела ему вслед. Он уходил. Следом шел хирург, отстраненный им от операции. Начальник обернулся, лицо его было заполнено доброжелательством. Он положил руку на плечо хирургу.

ДЕЖУРСТВО

Три пожилые санитарки только что вывезли кровать с умершим больным на лестничную площадку, где он должен будет лежать до утра, и маленькой, перемещающейся внутри себя толпой, пошли по коридору.

Вдоль по тому же коридору медленно уходили в темноту, заполнившую другую половину отделения, две женщины, склонившиеся друг к другу.

Санитарки компактной группкой придвинулись к такой же, но более тихой, более спокойной группе сестер.

Говорили санитарки:

— Это кто же? Внучки?

— Нет. Это мать и дочь.

— Чья ж мать-то? Его?

— Да ты что? Ему под восемьдесят.

— Так это его дочь и мать? Жена, значит.

— Ну да.

— Тише, — донеслось из группы сестер.

— В дом пошли, — от санитарок шел теперь не шепот, а шип.

— Пошли.

— Тише, — опять сестры.

Две женщины в своих темных одеждах почти совершенно исчезли в темноте, и дальше только угадывалось: свернули в дверь на лестницу — и потом, это уже наверняка, стали спускаться вниз. Наверное, так же рядом и так же медленно.

Сестры теснее сдвинули стулья, сбились в кучку, и разговор поскакал:

— А зачем его оперировали?

— А что делать — помереть же мог.

— А так что?

— Попытались.

— Так ведь говорили — все равно помрет.

— А как иначе? — так надо. Ему-то говорили — не надо, а он говорит — шанс единственный.

— Смелый мужик. Все-таки стал оперировать.

— А он сказал: спасение выживающих через этот риск идет.

— Эй, вы! — окликнула одна из санитарок. — Чертовы студентки, хоть по ночам молчите, коль за сестер взялись работать.

Сестры начали говорить тише.

Из палаты вышла еще одна сестра. Лет под пятьдесят, наверное.

— Сидела около. Заснул только что. А если ночью дело не придумать — сама заснешь. Или поговорить.

— А этот умер.

— Ну! Уже? Я думала, до утра дотянем.

— Вот всегда на дежурстве до утра стараются дотянуть. Почему? — это самая молоденькая сестра-студентка спросила.

— А кто его знает? Вот ведь хирурги боятся, когда у них на столе умирают. А почему? Ведь если не виноваты.

— А нам говорили, ваш Начальник на лекции, что хирурги боятся смерти под своими руками, потому что трудно отделаться от подсознательного ощущения убийства. Им просто страшно. И, говорит, правильно боятся. Потому что хирург этот тоже становится страшен, во всяком случае на какой-то срок: переступил, говорит, этот хирург через границу страшного и неизвестного, и что теперь для него стало границей страшного — неизвестно. Что-то вроде этого он нам говорил.

— Это верно. Убить страшно. Знаете, девчоночки, я в сорок первом пошла добровольцем. Раненых с поля таскала. Так двух фрицев привелось убить. Выхода не было — либо они меня, либо я их. Самое страшное это было. И сейчас тяжело вспоминать.

— А вытаскивать-то, по полю ползти не страшно?

— Страшно. Да это дело. Тут спасаешь, а то убиваешь.

— А говорят, тяжелораненые тяжелее здоровых.

— Очень тяжелые.