Остаются пьесы, названные Ануйем «костюмированными», которые соблазнительно было бы назвать «историческими», поскольку в их основу положена история Жанны д'Арк, Томаса Беккета и Реставрации, но которые, если приглядеться, ничуть не более историчны, чем какой-нибудь «обед в лицах». Исторические события здесь не больше чем предлог для изобилующего анахронизмами изложения определенной философии истории, снисходительной и свободной от каких бы то ни было иллюзий. «Все будет испробовано, — говорит дофин Карл. — На несколько веков — время, потребное для прохождения по небу метеора, — простолюдины станут хозяевами королевства, и это будет время резни и самых чудовищных заблуждений. И в день Страшного суда, когда будут подбивать итоги, станет ясно, что самый развратный, самый капризный из князей обошелся миру в конце концов дешевле, чем любой из этих добродетельных людей».

Разумеется, это говорит король, но и сама Жанна достаточно реалистически смотрит на мир: «Знаешь, почему господин де Латремуй ничего не боится? — Потому что он сильный. — Нет. Потому что он глупый. Потому что он ничего не может себе заранее представить». Варвик признает, что Жанна свершила чудо. Генеральный штаб сэра Джона Тальбота действовал по всем правилам стратегии и тем не менее потерпел поражение. «Нет, тут сыграл роль, кроме всего прочего, некий нематериальный фактор, было бы неизящно этого не признать — или, если уж вы так настаиваете, ваше святейшество, бог… Чего генеральные штабы никогда не предусматривают… Этот маленький жаворонок, который запел в небе Франции, над головами французских пехотинцев… Словом, лучшее, что есть в самой Франции… Ибо в ней немало также глупцов, бездарностей и мерзавцев, но время от времени в небо взлетает жаворонок и заглушает их всех. Мне нравится Франция».

Думаю, в глубине души Ануйю тоже нравится Франция, такая, как она есть, со всем ее «торжищем жулья», неверностью, которая позволяет приветствовать Людовика XVIII после Наполеона с его «чистками», единством, основанным на том, что можно наконец больше не трусить. И еще больше нравится ему — терпимость короля. «Мне не нравится ваш проскрипционный список, — говорит Людовик XVIII Фуше. — Генрих IV, войдя в Париж, прежде всего расцеловал участников Лиги, хотя раны от их кинжала на его теле еще не вполне зарубцевались. Это не было чистым величием души — он ведь беарнец, — это был здравый смысл и тонкость ума». Король и император оба приходят к мысли (так часто выражаемой театром Ануйя), что жизнь — проста и не следует ее драматизировать. «Те, кто говорит вам, что молодежь нуждается в идеале, дураки. У нее этот идеал есть, он в чудесном многообразии жизни — личной жизни, единственно подлинной. Только старость нуждается в том, чтоб себя подстегивать. Поверьте мне — все зло от стариков; они кормятся идеями, а молодые люди идут за это умирать».

Достаточно безнадежная мудрость, но мудрость: действительно, поколение канонического возраста своими неосторожными речами слишком часто ставит под угрозу поколение, только принявшее первое причастие.