Но грубо тёсаная из чёрного камня фигурка, стоящая на самодельном алтаре среди остатков не склёванных птицами подношений, молчала. Всё так же загадочно и невозмутимо чернели пустотой чуть раскосые глаза, всё так же еле заметно кривились в подобии усмешки губы.

    -  Ведь могла бы дать знак - полоснуть той пришлой по горлу, пока сир рыцарь ещё не подоспели! А теперь? Ведь утащит она господина во Свет, чует моё сердце. Ну повесили бы они меня, зато сами остались бы здесь… ведь раз всего даден нашему краю случай, чтоб такой справный хозяин объявились… Ну отчего смолчала, Госпожа?

    Больной взгляд его с таким жаром смерил отныне ненавистную древнюю статуэтку, что та на миг задымилась. И всё же, Болек замер. Жадно и нетерпеливо он вновь и вновь обшаривал глазами давно знакомый чёрный камень, внезапно ощутив, как гулко забилось маленькое гоблинское сердце.

    Эти брови вразлёт, этот чуть насмешливый изгиб красивых губ… а горделивая осанка… а властный и неуловимый поворот шеи!… Как же он сразу не приметил сходства? Вон, в насмешливых глазах уже и зелень обозначается… Нет, это невозможно! Тварь лесная, тварь!

    -  Нет, нет… нет! - руки разъярённо и с упоением так долго молотили по статуэтке подвернувшимся под ладонь обкатанным булыжником, пока на разорённом алтаре не осталась мелкая, искрящаяся под нескромным лучиком солнца пыль да несколько неровных чёрных осколков.

    К неодобрительно шумящим где-то в вышине кронам взлетел хриплый вой, в котором осталось так мало гоблинского. А потом неожиданно, всполошенной птицей вымахнул булькающий смех. Захлёбываясь и трясясь всем телом, Болек повалился в траву и долго хохотал, пока наконец беспамятство не избавило его милосердно от сжигающей сердце боли…

    -  Значит, моя мать повелела запытать тебя до смерти, чтобы ты вытащил меня отсюда? - если кто не видал мрачной как туча эльфки, то посмотреть сейчас было самое время.

    И хмурилась та вовсе не от зрелища обнимающей Арриола магички, всё ещё хлюпающей носом на его плече - в конце концов, эльфам нечасто ведома ревность. Но ведь, сомневаться в правдивости принесённых и произнесённых слов не приходилось. Парень сам назвал высокорождённую Норвайр из клана Осенней Вьюги - и впервые сердце Хэлль не забилось радостно. Не преисполнилось гордости за свой народ и нежности к матери, когда память о них взвилась в душе свежим вихрем.

    Напротив, словно какая-то холодная чёрная змея медленно, однако неотвратимо сжимала сердце, пока где-то в глубине груди не родилась ноющая и постепенно становящаяся невыносимою боль…

    -  Присмотри за ней, - после этих негромко обронённых слов рыцаря Урук понятливо кивнул. Прихватив с собой палицу, орк хмуро направился вслед за пошатывающейся эльфкой. И судя по его решимости, ни удрать, ни утопиться или другим способом наложить на себя руки остроухой нынче не удалось бы нипочём.

    Впрочем, ноги отчего-то привели обоих на холм к древесной обители. Перворождённая долго стояла в воротах, глядя в мерцающую гладь озера. Её руки сиротливо и зябко обняли себя, словно высоко поднявшееся солнце дарило ей могильный холод вместо благословенного тепла жизни. Лишь Кленовый Лист осторожно гладил самыми нежными своими листиками эту поникшую под грузом золотых локонов голову.

    -  Отчего так, Урук? Только-только я нашла новый дом, друга сердца и тела. Едва моя жизнь обрела хоть какой-то смысл, как… - хриплый голос эльфки прервался воем и тут же оказался задавлен.

    И глядя на её содрогающиеся, как-то по-птичьи заострившиеся плечи, орк хмуро потупился и чуть отвёл глаза. Да уж, верно баяли старики - бывают известия, что бьют по башке похлеще, чем когда попадёшься под горячую руку паладина святой церквы.