лет, пересчитал, только чтобы время потянуть, открыл дверь туалета — за ней входную было не видно, а хромой, входя, Митя это заметил и запомнил, не повернул ключа

— и осторожно выскользнул. Бегом. Вниз. На площадь перед вокзалом. Первое такси. За два дцать пять? Садись. Салют, мужики!

Салют, игрок. Они встретились случайно дня через три, в кафе «Снежана», куда Митя заскочил поужинать. Когда люди думают друг о друге, они обязательно сталкиваются. Вспоминал тебя, мое почтение, милейший. Он не испугался узбека — уловил: между ними и тогда, и сейчас мгновенно возникла легкая симпатия, объединив их в одно целое — теперь обидеть другого означало обидеть и себя. Но потянуть, кому достанется больше одеяла, — это вполне. Любовь ведь тоже делает двоих одним — и потому так болезнен бывает разрыв. Ты тогда ловко утек. На бабки, конечно, плевать — разве это бабки? Но повезло тебе, сосед заболтал меня. Соседушка, значит? Его так зовут

— Сосед. Ммм. А то расписали бы физю княжескими вензелями. Повезло, значит. Что, вообще, в натуре, бабок не было? Не то слово, не просто не было — в минусовой степени. Сложно, говоришь. Но выиграл-то я честно? Не станешь отрицать? Живи. Ты откудова и кто будешь? Митя никогда не признавался, что художник — ненужный возникает интерес. Но сейчас сознался: свободный художник. Так и я тоже. Коллеги, выходит? Выходит, так. Только за мои художества знаешь, как дорого дают? Догадываюсь. А, Зоенька, знакомая официантка! Познакомься, коллега мой… Они сидели долго, узкоглазый здорово накачался, расчувствовался, стал жаловаться на трудную судьбу, Зоенька все подносила, уже все столики опустели

— тогда они вышли. Ты мужик что надо, резюмировал напоследок Митин «коллега», и что не пьешь — молоток, у меня батяня из-за пьянки… да. Бабу бы тебе мировую — житуха была бы! А!..

Творчество — игра, так подумал тогда, возвращаясь домой, но игра игре рознь. Там — лихорадка, мираж, а глав

 ное, алчность. Игра ради денег и только, причем с сентиментальным привкусом… Жестокость и пошлость.

Вот этот, с узбекскими глазами, и увидел, как Митя выходил из Лениного подъезда: Леня и шулер сидели в машине, обсуждали кой-чего. Твой знакомый?! Леня потрясен был, у него, как это говорится, челюсть отвалилась. Ну и приятель у тебя, супруга! Он, почти не куривший, даже закурил в постели. Потом она стонала, страстно закатывала глаза. Удовлетворился. Она тут же, уловив его благодушие: подари мне серьги с бриллиантами, не такие, как те, что в шкафу лежат, а длинные… длинные хочу…

* * *

Наверное, все-таки у него было врожденное нравственное чувство, иначе отчего так остро он понимал возможность утонченного китайского самоубийства — оно совершалось из-за нравственного отвращения. Но генетически привитое ему православие отторгало такие мысли как скверну.

Честно говоря, порой от Ритки — с ее, так сказать… прос то воротило. Ты родился авантюристом, шутила она после Лениного рассказа о знакомом Митином шулере, тебя только творчество хранит. Но она же через день утверждала: ты — самый настоящий простофиля; к жизни ты совершенно не приспособлен, что бы ты делал без меня?

Авантюристом? Нет. Он любил игру, но ему претил обман, ему нравилось порой рисковать, но риск был для него как бы испытанием самого себя, балансированием на тонкой проволоке над бездной, — бывало, он даже ощущал, как повиликой холод начинает обвивать ступни. После смерти бабушки Змейка перестала его посещать, точно удовлетворившись принесенной жертвой. Если риск — только ряди прорыва туда, на другой берег, на ту сторону самосознания, где он, несомненно, поймет что-то самое главное.