«Наверное, один из них — мсье Фурналь, — почему-то решил юноша. — Это спасатели! Они ищут меня. Значит, действительно произошла катастрофа…»

Раздался крик. Его увидели?

Он надеялся, что так.

Силуэты с факелами почему-то остановились и стояли как вкопанные. Огонь — это тепло. Идите же сюда, чего стоите? Пусть даже среди вас нет мсье Фурналя, пусть даже вы гномы или черти… Хоть в пекло тащите, чтобы только немного согреться! В котел с кипящим маслом, а потом обсохнуть на горящих углях…

Просто он очень замерз.

Юноша собрался с силами и поднял одеревеневшую руку.

Фигуры отшатнулись, словно он навел на них пистолет. Кто-то снова издал сдавленный вопль.

— Сюда… — тихо позвал он. А потом уронил голову на камень.

…Теперь он был привязан к двум жердям, как подбитый на охоте медведь, руки и ноги опутывала грубая веревка, во рту торчал кляп. Нижний конец жердей волочился по каменному полу, верхний удерживали и тащили за собой два типа в серо-зеленой одежде. На головах у них в самом деле были какие-то островерхие капюшоны совершенно дурацкого вида. Третий шел впереди, освещая дорогу. И, кажется, были еще и четвертый, и пятый, и еще, и еще. Потому что света было больше, а значит, и фонарей, и рук, держащих их, — тоже. Уборщика волокли через просторную пещеру, по крайней мере так казалось из-за глухого эха, звуков капающей воды и собачьего холода, царящего здесь.

Откуда-то спереди вдруг подул теплый воздух. Жерди тут же бросили, уборщик больно ударился головой о камни. И послышалась человеческая речь, впервые за все это время.

— Ну, чего тащить-то, — сказал один голос. — Какой нам с него прок?

— Чего, в самом деле, тащить-то, — отозвались другие, сразу несколько. — Какой прок?

Язык, на котором они говорили, был похож на французский примерно так же, как сам уборщик походил на своего двоюродного прадедушку, умершего в Рабате в самом начале 50-х. Тем не менее какое-то сходство имелось, юноша с пятого на десятое понимал, о чем речь. Хотя лучше бы он не понимал.

— Как это чего тащить? Тащить надо, — вдумчиво возразил второй голос. — Господин все одно прознает. Обидится, бить станет.

— Тащить не хочу, — сказал первый голос.

— Правильно, правильно. И не надо, — вторил ему невидимый хор.

— Пробить ему бошку-то киркой, здесь прямо. И бросить под камушком, сказать, что так и было. Руки-то давно чешутся.

— Чешутся, чешутся, — подтвердил хор.

Замерзший уборщик, лежащий вниз лицом на камнях, вдруг понял, что в его незавидной ситуации возможны серьезные ухудшения. Но тут опять засомневался второй голос:

— Некроманта не так просто убить, как ты думаешь. Бошку продырявишь, ага. А ему только того и надобно: обернется себе каменным змеем, будет силу из нашей земли тянуть. Ты-то, Жан Простак, рудокопом, ты в шахте работаешь, а вот сестра твоя с мужем как проживут без урожая? Кто семью ихнюю кормить станет?

— Кто? — задумался тот, кого назвали Жаном Простаком. — Да никто. Я-то уж точно не стану, своих ртов хватает.

— Верно, не станет, — согласился хор.

— А если вместе с урожаем и марганец, и медь уйдут отсюдова? Вытянет их поганый змей — что делать тогда?

— Да помирать, видно, придется, — нехотя признал Жан Простак.

— Вот-вот. Правильно. Потому тащи его наверх, к господину, дурья твоя голова.

— А господин-то чего? — опять заупрямился Простак.