— Так... — безо всякого выражения выговорил он. На лицо легла маска ледяного спокойствия.

Еще минуту-другую Раиса ждала взрыва, ждала гневного вопроса: «Почему?» Но Вознесенский зашевелился и заговорил, лишь более вяло, чем обычно, и ей стало ясно, что он уже понял, услышал все не произнесенные ею слова и ничего ей не ответит. Что скрывается сейчас под личиной равнодушия, что он подавил в себе, что думает о ней, — этого Раиса никогда не узнает. Она сидела как пришибленная.

— Алло, Алексей? Всех по домам. Да, да, кончили на сегодня. Кончили. Выпишите повестки на послезавтра...

НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ

Один сидел на приступочке под вывеской «Прием стеклопосуды». Правая штанина его была поднята, завернута до колена, и, согнувшись, он что-то делал обеими руками с этой голой ногой. Второй, очень широкоплечий, зябко притопывал ботинками рядом, и дощатая ступенька вполголоса отзывалась пустотой. При виде Стрепетова второй застыл, что-то сказал и поправил кепку. Сидевший на мгновение поднял голову. И снова склонился над своей странно вытянутой ногой.

Спеша использовать считанные минуты, на которые удалось опередить «Скорую», Стрепетов почти бежал к двум фигурам, угрюмо черневшим среди окрестной белизны. Перед его глазами множились и вырастали подробности: пирамида пустых ящиков у боковой стены палатки, отбитый уголок вывески, наискось перечеркнутый засовом щит, прикрывающий окошко, поднятый барашковый воротник широкоплечего, полы пальто, расходящиеся оттого, что нижняя пуговица была оторвана с мясом. Но круг зрения сужался, стягивался к центру, и вот остался только тот, согнувшийся, потухшая папироса у него во рту, металлические отсветы на сгибах кожаной куртки, уши пыжиковой шапки, обвисшие, как у больной собаки, странно вытянутая нога, руки над ней и красные пятна на свежевыпавшем снегу, казавшиеся темнее оттого, что они лежали в протаявших углублениях. Ибо то, что породило их, было теплое, и это теплое была кровь...

— Здравствуйте, — сказал Стрепетов.

Машинальное это словечко, внешне пригодное для всех видов человеческих встреч, произнеслось как-то неожиданно, само собой.

Он остановился шагах в двух от сидящего, потому что не мог просто так наступить на одно из пятен, что темнели на снегу. И потом не хотелось, чтобы человек, разговаривая с ним, закидывал голову.

Но тот и не поднял ее.

— Я ваша тетя, — отозвался он на стрепетовское «здравствуйте», сказал, почти не разжимая губ, между которыми лепилась забытая папироса.

Прозвучало даже не пренебрежительно, а скорее равнодушно, потому что он был слишком занят своим. Стрепетов только сейчас понял, что он делал: набирал пригоршни снега, осторожно прикладывал к ноге и глядел, как он быстро набухает и розовеет в ладонях.

Часто дыша, подоспел оперуполномоченный Опенкин.

— А стреляли-то не здесь, — сам себе доложил он, осматриваясь. — Где стреляли-то?

Никто не ответил. Сидевший отнял ладони от ноги, медленно согнул закоченевшие пальцы, снег сжался в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.

— Там, — наконец сказал он, мотнув ушами шапки. — За углом.

Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был «организовать охрану места происшествия», а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.

— Кто это вас? — спросил Стрепетов.

Руки сидевшего задержались на миг в своем движении.

— Не знаю.

— Вы не видели его, что ли?

— Видел.