|
Много всяких бань пересмотрел Ариф-абы, даже с финской с сухим паром ознакомился, прежде чем выстроил свою. Даже березовые веники у него не переводились, хотя и не росла красавица в этих краях. Раз в два года приезжал к Камаловым в гости из-под Казани свояк, брат жены, когда с семьей, когда один. Никаких подарков и гостинцев, принятых по татарскому обычаю, Ариф-абы не признавал, кроме березовых веников. И приходилось свояку, человеку веселого нрава, ублажая шутками проводников и одаривая их теми же банными вениками, везти в далекую Хлебодаровку два полных шелестящих канара. И когда по прибытии на место он снимал их с багажной полки, в вагоне долго еще стоял лесной запах, и проводница, еще вчера не впускавшая свояка с таким грузом и грозившая штрафом и всеми карами, с грустью замечала, как улетучивается аромат березы в ее доме на колесах.
Может, баня — причина столь необычного радостного возбуждения, но сегодня ведь только пятница… С тех пор, как Камалов выстроил собственную мунчу, он все чаще ощущал, как не хватает ему сына, мальчика… Когда у них еще не было детей и позже, пока подрастали девочки-близнецы, ходили они вдвоем с женой Гульнафис в баню к соседям, к Кирюше Павленко. Потом девочки подросли, и мать стала брать с собой их. Дожидаясь своей очереди на крылечке Кирюшиной хаты, покуривая дешевую сигаретку, Ариф часто думал: «Вот если бы у меня был сын…» Видел он этого мальчика сначала малышом, потом подростком… Видел его и взрослым мужчиной, пришедшим усталым с работы, — хотелось, чтобы сын перенял и отцовскую профессию. Видел, как они вместе таскали воду, кололи дрова, перетирали речным илекским песком кадки, бадейки, ковшики, корыта, доставали с чердака березовые веники, доступ к которым Ариф-абы запретил даже жене… Но не было у него сына, не дал Аллах… Думал о сыне Камалов часто, но никогда ни словом не обмолвился об этом ни с кем. Гюльнафис свою он любил и знал, как бы она огорчилась, узнай про эти его думки. За завтраком он управился с целой сковородкой таба — татарской яичницы, сбиваемой на свежем молоке, выпил несколько пиалушек крепкого чаю со сливками. Все в том же добром расположении духа пошутил с женой: жаль, мол, нельзя прихватить в поле кипящий самовар, там уж он бы с ним расправился сполна. Работать предстояло на восемнадцатом километре дороги на Оренбург, и он попросил жену принести ему сумку, с которой девочки когда-то ходили в школу, а теперь он, работая далеко от села, приспособился носить в ней обед. Когда укладывал в портфель огурцы, пучок перьев молодого лука, крутые яйца и молоко в роскошной бутылке из-под кубинского рома, Гюльнафис-апа спросила: — Отец, ты не передумал?.. Я о нашем подарке молодым… Так вот она, причина утреннего волнения… Ариф-абы улыбнулся, оторвавшись от сумки, пригладил темные приспущенные усы, вызывавшие искреннюю зависть безусого механика Темиркана, и, подбоченясь, шутливо ответил: — За двадцать пять лет нашей жизни разве Камалов отступал от своих слов? Гюльнафис-апа, еще спозаранку заметившая особенное настроение мужа, так же лукаво возразила ему: — Так уж и не отступал?.. Переставив поудобнее в сумке бутылку с молоком и уговорив мужа выпить еще пиалу чая, она прошла в соседнюю комнату и вернулась, держа в руках беленький узелочек. — Вот, отец, пятьсот сорок три рубля, возьми. Да не потеряй, не отступающий от своих слов человек! — Деньги потеряю — не беда, но если слову моему цены не будет… — Ладно, ладно, ты сегодня с утра разговорчив, как мулла, — добродушно перебила мужа Гюльнафис-апа. — А ну, нагнись-ка, пожалуйста… — Положив ему в карман завязанный узелок, она еще пришпилила карман сверху булавкой. Провожать хозяина до калитки и встречать с работы, как бы поздно он ни возвращался, Суан считал своей обязанностью. |
