Николай, выйдя из церкви, оставил Александру Федоровну в глубине дворца, а сам возглавил действия по подавлению мятежа, быстро и энергично мобилизовав почти все остальные воинские части гарнизона. Пока мятежники неподвижно стояли, выстроившись в каре, Николай сосредотачивал против них и конницу, и пехоту, и артиллерию, послав сначала на уговоры любимца солдат, храбреца Милорадовича – соратника Суворова и Кутузова. Опасаясь, что Милорадович может увлечь солдат за собой, отставной поручик П. Г. Каховский, пришедший на площадь с Гвардейским экипажем, смертельно ранил генерала, а за ним – командира Гренадерского полка полковника Стюрлера. Когда Милорадовича отнесли в подъезд одного из домов, он спросил хирурга, извлекшего из его тела пулю: «Ну что? Пистолетная или ружейная?» Хирург ответил: «Пистолетная». Милорадович улыбнулся довольный: «Я так и знал, солдат не стал бы стрелять в меня». Умирая, он велел всех своих крестьян отпустить на волю.

Не поддались мятежники и на уговоры митрополита Серафима. Тогда в 3 часа дня Николай бросил в атаку Конную гвардию и кавалергардов, но из-за сильной гололедицы и встречного ружейного огня кавалеристы успеха не добились. Перелом в ходе сражения принесла артиллерия – четыре орудия, открыв огонь картечью, пробили в каре бреши, расстроив ряды восставших. Те бросились бежать по невскому льду. По ним открыли ружейный огонь и начали бить по льду ядрами. Сохранились свидетельства, что к одному из последних полков, все еще неподвижно стоявших на площади, выехал Николай и крикнул: «На колени!» Солдаты повиновались, и тогда царь скомандовал им вернуться в казармы.

Пока Николай был на площади, обе императрицы ожидали его в Голубой гостиной Зимнего дворца. Александра Федоровна волновалась необычайно сильно, в то время как императрица-мать сохраняла полное спокойствие. Царские дети (их было уже четверо – Александр, Мария, Ольга и Александра) жили в Аничковом дворце. Девочек решили оставить на месте, а за Александром поехали Кавелин и Мердер. Посадив мальчика для конспирации в обычную извозчичью пролетку, его подвезли со стороны набережной к Зимнему дворцу и привели в Голубую гостиную. Увидев сына, мать обняла его, и мальчик почувствовал, как дрожат ее руки. Через некоторое время стрельба прекратилась, и вдруг все сидевшие в гостиной услышали дробь барабанов. Все заулыбались, понимая, что идет император. Эту сцену семилетний цесаревич запомнил на всю жизнь.

Возвратившись во дворец, Николай увидел, что у императрицы из-за пережитых волнений стала трястись голова, и эти конвульсии не проходили у нее до конца жизни. А когда она испытывала моральные или физические страдания, болезнь обострялась. Когда Николай и Александра Федоровна впервые встретились после мятежа, оба они были потрясены до крайности. Императрица упала на грудь мужа, и сам Николай был в состоянии, близком к обмороку. Воскликнув: «Какое начало царствования!» – император пошатнулся и упал на руки одного из приближенных.

Вечером 14 декабря, когда в Зимний дворец начали привозить первых арестованных, Николай писал командующему 2-й армией графу Остен-Сакену: «Любезный граф! Что могу сказать вам? Я ваш законный государь, и Богу было угодно, чтобы я стал самым несчастливым из государей, потому что я вступил на престол ценою крови моих подданных! Великий Боже, какое положение!» Те же самые чувства и почти в тех же словах он излил тогда же в письме к Константину Павловичу. Правда, с течением времени Николай переосмыслил свое отношение к событиям 14 декабря 1825 года, по-новому оценив и свои собственные действия, но для этого потребовалось много времени размышлений. О том, каким виделось ему все случившееся тогда в Петербурге, рассказал в своей книге «Россия в 1839 году» писатель и путешественник Астольф де Кюстин, так передававший свою беседу с Николаем:

«- Уже начало царствования обеспечило Вам справедливые похвалы, а во время холеры Вы поднялись еще на гораздо большую высоту.