— Вот и ладненько, — сказал Хиггс. — Вы-то удержитесь, если захотите. Так что и помалкивайте. Он-то не может.

Поэт продолжал мягко, негромко и въедливо чернить и поносить веру Саргона под припев: «Тру-ля-ля. Тру-ля-ля».

Саргон сидел на кровати совсем неподвижно, только чуть поворачивая голову, оглядывая окружающих, и хранил молчание. Его недавняя вспышка каким-то образом утишила раздражение от бесконечной декламации. А она продолжалась: то по-безумному убедительная, то резкая и бурная, то просто журчание бессмысленных слов, она струилась мимо него и через него. Теперь она прямо адресовалась ему, но теперь ему удавалось ее игнорировать. Он сидел, смотрел на людей вокруг и предвидел нескончаемые страшные часы, которые, несомненно, ему предстояли.

Но дальше надвигающейся ночи он не заглядывал. Она представлялась ему вечностью.

Он знал, что этот резкий, ничем не смягченный электрический свет, который проникал сквозь его веки, как бы плотно он их ни зажмуривал, будет гореть всю ночь; он знал это, потому что заметил взгляд, который Хиггс бросил на буйного мужчину с рыжими волосами. В тот же миг он понял, что Хиггс боится этого рыжего с глянцевитой розовой кожей и не посмеет погрузить палату в темноту, не посмеет устроить в ней даже сумрак, чего бы ни требовали правила или обычаи. И еще он понял, почему Хиггс время от времени выходил из палаты — он уходил удостовериться, что Джордан или какой-нибудь еще служитель неподалеку и сразу прибежит на помощь. Да, этот свет будет, безусловно, гореть всю ночь, да и поэт, пожалуй, будет продолжать, а рыжий через какие-то промежутки будет барабанить по столу и кричать, а еще один — вдруг разражаться глухим воплем. И будет много неприятного — всякие шумы, приближающиеся и удаляющиеся шаги. А потому, чем улечься в безнадежной попытке уснуть, можно и дальше сидеть так и думать. Думать можно всегда. Ну, конечно, устав, перестаешь думать прямолинейно, а думаешь кругами, кругами, но все равно ему остается только бодрствовать и думать. В этом месте заснуть невозможно. Глаза, уши, нос слишком уж тут оскорбляются. Кто-нибудь когда-нибудь спал здесь, безумный или здоровый?

Поэтому ему оставалось только сидеть на кровати и думать, сидеть и думать, быть может, задремывать, позволяя мыслям перейти в сон, пока какой-нибудь внезапный шум или вскрик не вернет их ему назад.

Самая длинная ночь должна когда-нибудь кончиться.

И тут между сном и бодрствованием Саргон внезапно увидел нечто ужасное. То есть это зрелище поразило его нервы ужасом. Через две кровати от него лежал исхудалый молодой человек, и голова его была приподнята. Ее не поддерживали подушки, она была в шести дюймах над подушкой. И оставалась в положении, на которое было мучительно смотреть. Лицо молодого человека выражало лишь безмятежность и гордое удовлетворение такой окостенелостью. Невероятно! Может, существуют невидимые подушки? Или это иллюзия? Сонные глаза Саргона его обманывают?

На следующей кровати лежал и не спал человек, повернув лицо к Саргону. Их взгляды встретились. Не было произнесено ни слова, не сделано ни единого жеста, но оба испытали невыразимое облегчение. Потому что их глаза были одинаково нормальные, и каждый обрел поддержку в другом. «Это так, — сказали они. — Это странно, но твои глаза тебя не обманывают. Таков недуг молодого человека».

Саргон кивнул. Второй нормальный человек кивнул в ответ, а потом повернулся на другой бок, как утешенный ребенок, чтобы уснуть. Но уснет ли он?

Это открытие подтолкнуло Саргона еще раз оглядеть палату. Да, вон те тоже могут быть нормальными, нормальными, как он, угодившими в ловушку, как и он. Вон еще один человек по ту сторону прохода — с бородкой, очень, очень грустный человек, но и в его глазах светится разум.

Завтра Саргон обязательно подойдет к ним поговорить, расскажет о себе, обсудит страшное положение, в котором они находятся.