Чем больше у нас было работы, тем труднее становилось мне выкроить свободную минутку за столом конторки. Стоило матери только меня увидеть, как она сразу же давала какое нибудь поручение, да и отдыхающим вечно что нибудь требовалось. То лед, чтобы освежить кожу, то вода не текла, потому что трубы забиты песком, то в комнатах было слишком жарко, а еще эти беспрерывно подъезжающие такси… Несмотря на все попытки удовлетворить просьбы постояльцев, всегда находился кто нибудь недовольной. Я молча выслушивала претензии.

Я считала важным хранить молчание. Таким образом, тайна, принадлежащая мне одной, оказывалась в еще большей безопасности.

Вскоре после полудня я поднялась, чтобы сменить полотенца в ванной комнате номера 202. В этой комнате проживала молодая пара с младенцем. Они только что ушли на пляж искупаться.

Их большой раскрытый саквояж был забит бумажными пеленками, маленькими баночками с детским питанием, грязными носками и салфетками для снятия грима. Пустая бутылочка каталась по ночному столику, где было рассыпано сухое молоко. Из соображений экономии детскую кроватку установили все в том же крохотном номере, так что там практически некуда было ступить. Занавески выгорели от жгучего солнца. Бумажные обои в некоторых местах отклеились.

Я уже собиралась повесить в ванной комнате только что полученные из прачечной полотенца для лица и для тела и тут вдруг вспомнила, что именно в номере 202 останавливался переводчик. Правда он ушел глухой ночью и не спал там.

Интересно, делал ли он с этой женщиной то же самое, что со мной? Вроде бы у него не было с собой никаких вещей, но не мог ли он спрятать куда нибудь свою странную веревку? На какой кровати – на правой или на левой – лежала женщина? Или, возможно, из за тесноты все происходило на полу?

Эта женщина была полнее меня. Веревка без труда впивалась в ее тело. И сейчас в этой комнате, где младенец сосет молоко из бутылочки, оставался смешанный запах духов и пота. Проститутка прекрасно играла свою роль и издавала стоны наслаждения. Я могла с точностью представить себе движения ее губ, языка и пальцев.

Я была не единственной, кому переводчик дарил свою благосклонность. Я впервые это осознала и начала ревновать его к этой женщине.

Я повесила полотенце и закрыла дверь ванной комнаты. Затем бросила в мусорный ящик валявшиеся на полу кусочки бумаги, присела на край кровати и достала письмо, которое только что получила.

…Мое сердце начинает ускоренно биться, как только я вспоминаю тебя,  – поднимающуюся по лестнице с вделанными в нее ракушками, пьющую чай из этой чашки, смотрящую в зеркало на туалетном столике. Когда по утрам я бреюсь, то и сам не замечаю, как моя рука замирает и, покрытая пеной для бритья, начинает ласкать зеркало.

Если бы в такие моменты меня кто нибудь увидел, то наверняка принял бы за безумца. Возможно, у кого то я даже вызвал бы отвращение. Но несчастные люди с трудом верят в чудеса. Разве можно строго судить человека, на которого накатило чудесное чувство радости именно во время бритья?

Когда нас не пустили в ресторан, я пришел в отчаяние от мысли, что могу потерять тебя, а не роскошный обед. Именно это привело меня в ярость.

Надо же, та женщина присутствовала при нашей первой встрече. И она снова появилась на сцене во время нашего первого выхода в свет.

Внешне моя жизнь ничуть не изменилась. Я встаю в семь утра, в течение трех часов утром и два часа пополудни занимаюсь переводом. Закончив работу, я гуляю по острову, отдыхаю во время сиесты, готовлю ужин. Я ложусь спать в одиннадцать вечера, и за весь день меня никто не навещает: ни почтальон, ни торговцы, ни налоговый инспектор.

Однако каждый момент этой моей, кажущейся такой унылой жизни заполнен счастьем оттого, что я могу прикоснуться к тебе.