Зазвонил телефон, и Аврора слегка вздрогнула. Она чувствовала себя здесь так далеко от всего мира, в этой огромной стране, в этом замечательном университете и особенно в этом наглухо закрытом доме, который только одним глазом глядел на улицу, одним окном над раковиной, окутанным нейлоновыми занавесочками в воланах и оборках с маленькими бантиками. Кто может разыскивать меня здесь? Какому неотложному делу, какой беде удалось бы пробиться сквозь этот ватный слой, заглушавший все шумы внешнего мира и уж тем более Франции, которой, если смотреть отсюда, и вовсе не было на свете? Она вспомнила: ЗООПАРК. Наконец-то! — подумалось ей.

— Это Горацио, — сказала Глория Бабетте, а та в ответ так энергично замотала головой, отказываясь взять трубку, что Аврора было решила, что звонит Летчик, но тут же вспомнила, кто такой Горацио — секретарь Бабетты. Получилась игра в испорченный телефон: Бабетта делала посреднице-Глории знаки, быстро и нервно жестикулируя, потому что сегодня утром она была очень зла на своего секретаря.

— Ты должен подъехать к дому ровно в одиннадцать, — переводила Глория, не сводя глаз с Бабетты, — да, самое позднее, самолет в двенадцать… Нет, регистрировать багаж она не будет… Не забудь, что ее компьютер у тебя… У тебя, у тебя, и папки с материалами тоже… Нет, папки нельзя сдавать в багаж, это у нее единственный экземпляр… Ничего, не надорвешься! Как она? Сам увидишь. Нет, она не передает тебе привет. — И внезапно ее легкий, даже игривый тон сменился властным: — Позови-ка мне ЭТОГО! — Кого — этого? — Да Бабилу, кого же еще, как будто я не знаю, что он провел ночь с тобой! — ОН СПИТ! — Так разбуди его!

— Он спит, — сообщила Глория женщинам в кухне, — он спит, — повторяла она, заполняя долгую паузу, пока Горацио будил Бабилу, убеждал его подойти и поговорить с начальницей, втолковывал, что если скандала не миновать, так уж лучше по телефону, будет орать слишком громко — можно просто отставить трубку от уха, пускай себе разоряется в пустоту. Черт, всю плешь уже проела, карга старая! — простонал Бабилу, но трубку взял.

— Этот говнюк еще дрыхнет, а ведь он сейчас должен везти в аэропорт канадцев! — негодовала Глория. Теперь она походила на разъяренную куницу: глаза сузились от злости, подбородок вздрагивал, губы сжались. Ее грузное тело покачивалось, перенося тяжесть с ноги на ногу. — Видеть его не могу, видеть не могу, — жаловалась она.

— С праздником, — проворковал в трубку Бабилу самым радостным голосом, на какой был способен. — С праздником, Христос воскрес.

Глория стала густо-фиолетовой.

После каждого симпозиума у Глории и Бабилу едва не доходило до разрыва: отношения их становились чем дальше, тем напряженнее, а объяснялось это отчасти тем, что Бабилу пользовался Мидлвэйским научным форумом, чтобы дать выход своей избыточной сексуальности, и не упускал ни единой возможности из тех, что предоставляются на подобной тусовке — успевал и со зрелыми, влиятельными женщинами, и с приятными молодыми людьми. Феминистское действо он превращал в праздник самца и с таким удовольствием, так весело, так доброжелательно предавался своим любовным экзерсисам, что разбавлял окружающую серьезность, глубокомыслие и пуританский дух. Выходило, что у симпозиума две стороны: Глория руководила действием на сцене, но закулисные представления Бабилу были куда забавнее.

Глория впервые услышала о Бабилу на приеме у своего гинеколога, в кресле, с ногами в подколенниках и зеркалом во влагалище. Гинекологиня жаловалась на своего сына: он изучал китайскую архитектуру, потом исландскую музыку, а теперь вот хочет заняться французским.