За недели, проведенные в постели, несмотря на ослабленное физическое состояние, я все больше убеждалась в собственных силах и в том, какую ошибку я совершила, пытаясь поддаться жалости к себе или какому-то романтическому эгоистичному самопрощению, которое мне обещала связь с Виндхэмом. Это никогда не было мне свойственно. Правда заключалась в том, что я могла пережить все, что я оказалась сделанной из железа, и что мне придется всю свою жизнь не защищаться, а защищать других от самой себя, начиная с собственных детей и так далее, включая всех моих знакомых. Все приходит и уходит, но у меня никогда не случится нервное расстройство: самое большее, что можно со мной сделать, это размазать меня по стене огромным автомобилем. Я перестала испытывать беспокойство о том, что я фригидна, или незначительна, или черства: я просто смирилась с этим. Как сказано в Библии, даже в падении воробья ощущается рука провидения.

Виндхэм написал мне. Я была очень тронута его письмом: я не ожидала получить его после всего, что произошло. Оно было написано с очаровательной литературной неуклюжестью. Он писал, что очень сожалеет о том, что со мной случилось, и признает свою вину. Еще он писал, что собирается ставить фильм и что Эдмунд Карпентер работает над сценарием. Он надеется, что с моими детьми все в порядке, и что он больше никогда не влюбится в женщину, у которой есть дети.

Я представила себе Виндхэма, обедающего с бездетной женщиной и рассказывающего ей анекдоты обо мне. Я была рада, что подкинула ему немного подходящего материала. Мне было уже все равно.

Единственным человеком, который не пришел навестить меня, был Джулиан. Через некоторое время я заметила это и наконец спросила у Дэвида, где он. Дэвид побледнел и попытался замять тему, а потом рассказал, что Джулиан утопился в реке на следующий день после несчастного случая со мной, и его тело выловили в двух милях ниже по течению. Кажется, напряжение, связанное с выбором, продолжать ли быть актером или нет, и уступить ли домогательствам Майкла Фенвика, оказалось слишком непосильным для него. Мне нравился Джулиан, но у меня двое детей, и вы не найдете меня на дне ни одной реки, Я вросла в землю, я – земная. Трудно таким, как я, помнить и горевать в должной мере о тех, кто не был стойким и упорным, но это необходимо. В случае с Джулианом мое горе было неподдельным, потому что я знала и любила его. Но и о других тоже следовало подумать.

Теперь у меня было много времени для чтения. Я прочитала Вордсворта и Хьюма, викторианские романы и еще много другого. Хьюм подытожил мои размышления одной фразой: я имею в виду свой брак. «Тот, кто считается с длительностью и непрочностью периода человеческого становления, с той естественной заботой, с которой оба пола относятся к своему потомству, тот легко поймет, что между женщиной и мужчиной должен существовать союз ради воспитания молодых, и что этот союз должен быть достаточно долгим». Мне нравится, как Хьюм оперирует словами, вроде «естественно» и «легко»: он напоминает мне моего отца, обезоруживающего кажущейся мягкостью его требований. А фраза «достаточно долгий» прокручивается у меня в голове с успокаивающей логикой. В ней содержится ответ им всем: Майку Папини, Виндхэму, Софи, Дэвиду и остальным. Я также читала Вордсворта, ранние стихи, над которыми я хихикала в семнадцать: нас учили думать, что они нелепы, а над «Мальчиком-идиотом» смеялась даже Мэри Скотт.