|
На другое утро, увидев его, я нахмурился, ибо он напомнил о некоем жесте с моей стороны. Тогда я завернул его в носовой платок и сунул в карман. Несколько позже сел в машину, но нож мне мешал, и я переложил его в отделение для перчаток справа от доски с приборами управления. Я уже и думать о нем забыл, когда Лили при возвращении с концерта из Ла-Рош открыла это отделение, чтобы достать спички. Она схватила платок и развернула. Я увидел ее с ножом в руке, глядящую на меня полными ужаса глазами. Конечно, она вспомнила ноги, увиденные в кабинете для консультаций накануне. А может, она все знала раньше? Может быть, даже заподозрила свою сестру? Я сделал движение, чтобы забрать у нее нож. Не вызвало ли это у нее подозрения? Не думаю. Просто она повиновалась безрассудному импульсу. В тот момент, когда я уже взялся за лезвие ножа, она его отпустила и открыла дверцу. Ее, поверьте мне, вовсе не нужно было убивать. - В это я верю. - А потом уже из-за вас я вынужден был защищаться. Мегрэ медленно проговорил: - Защищать что? - Не свою голову, конечно. Вы это, должно быть, чувствуете. Даже не свою свободу. Мне хотелось, чтобы вы это поняли. С другими об этом даже и вопрос не вставал. Я сразу же прекратил борьбу, но не из опасности, не потому, что вы где-то рядом с истиной, а потому, что понял: нужны будут еще и еще жертвы, их понадобится очень много. Опять его губы задрожали, но на комиссара это больше не производило впечатления. - Жертвы, включая меня? - Может быть. - Но вас остановила не жалость. - Нет, не жалость. У меня больше ее нет. Все это звучало довольно бессвязно, но, глядя на него, комиссар подумал, что видит перед собой человека, лишившегося внутреннего стержня, опустошенного. Он ходил, пил, разговаривал как обыкновенный человек, но внутри него оставался только холодный ум, который автоматически продолжал функционировать на основе приобретенного опыта. Так происходит, как считают некоторые, с отрубленной головой, которая продолжает еще шевелить губами после казни. - Зачем? - говорил он, глядя в сторону спальни, которую недавно так тщательно запер на ключ, положив его в карман. Привычка к порядку подталкивала его придерживаться правды, насколько это было возможно. - И тем не менее... Послушайте... В отношении парня я действовал почти правомерно... Застань я их вместе, любой бы французский суд присяжных оправдал меня. Но, несмотря на это, я вынужден был заниматься грязной работой, скрывать тело и лгать. Почему? Я сейчас вам объясню, каким бы смешным вам это ни показалось. Я все равно был бы арестован, невзирая ни на что, и меня заключили бы в тюрьму, где в течение нескольких дней или недель я бы ее не видел... В словах его и улыбке на этот раз сквозила ужасная горечь, и он снова наполнил свой стакан. - Вот вам и объяснение. То же самое и с девчонкой. Вы встретили ее здесь. Я понял, что вскоре вы ее отыщете, допросите и добьетесь от нее правды. А эта правда означала для меня то же самое: не увидеть ее... - Горло ему перехватило, и он произнес одними губами: - Вот и все. Потом доктор осушил стакан, который держал в руке, и замер, сидел совершенно неподвижно. |
