А Алиска не признавала на окнах занавесок. Ванька ей говорил: «Там же все мужики из соседнего дома к биноклям приникли»… А она только смеялась и с зажженным светом ходила по квартире туда-сюда.

Но ночью… Он оценил. Он по достоинству оценил это окно без штор. С его луною в полнеба. С темно-серыми облаками, несущимися вдаль, как наши грехи несутся в ад, унося последние частицы нашего живого бессмертия.

У нее в постели он помнил не столько саму – мягкую, послушную и желанную – Алиску, сколько ее окно…

Он неделями не включал телевизор. Да и зачем? Любоваться опухшей физиономией Всенародно Избранного с его утробным «ну-у, понима-ашь…»? Услаждать слух бездарной до цинизма попсой, официально именуемой «современной российской эстрадой»? По сотому разу смотреть остохреневшее «Золото наших цепей»?

Черный «Панасоник» – Алискино наследство – без дела пылился в углу, «ленивка» давно уже куда-то запропастилась.

Но в тот день словно неизвестная муха его укусила. Неосознанно, будто делал это по нескольку раз на дню, он подошел к телевизору и нажал на кнопку.

На подернутом пылью экране проступило изображение Тани Лариной – его бывшей, но до сей поры единственной жены. Держа в руках статуэтку золотого «Оскара», она что-то взволнованно говорила в микрофон. Ее слов не было слышно: кадр был смонтирован так, что под немую картинку шла звуковая дорожка с инструментальной версией «Прощальной песни» из ее первого фильма, фоном к характерному тенорку известного телеведущего:

– …помним под именем Татьяны Лариной, талантливой молодой актрисы, подарившей нашему, советскому тогда еще, зрителю плеяду незабываемых образов. Это и графиня Ольга – героическая красная разведчица, и блистательная Каролина Собаньска, мучительная любовь Пушкина, и Александра Гончарова – Фризенгоф. Поэтому сегодняшний голливудский триумф Тани Розен – это отчасти и наш триумф, победа всего российского кинематографа…

На экране Таня Розен подняла «Оскара» над головой. На освещенном прожекторами лице блеснула слезинка…

Три дня Иван пил по-черному. На четвертый, проведя несколько часов в обнимку с унитазом, кое-как добрался до компьютера, включил, вошел в текстовой редактор и, закусив бледную губу, не попадая дрожащими пальцами в клавиатуру, принялся торопливо набирать:

«Окно выходило на запад, но внезапный утренний свет, упав на лицо женщины, разбудил ее. Настырно кричали чайки.

– Заче-ем? – сонно жмурясь, протянула она.

Мужчина отошел от окна, склонился над нею и поцеловал в глаза, щекоча ей лицо светлой бородой.

– Прости, зайчонок, но уже пора. У нас много дел. Сама знаешь.

– Знаю. – Она вздохнула и потянулась. – Жалко. Я такой сон видела…

– Хороший? – с некоторой тревогой спросил он.

– Хороший. Я не помню, про что. Только самый конец: будто я летаю под высоченными расписными сводами какого-то дворца, и музыка играет, такая божественно чудесная, а внизу танцуют люди в старинных костюмах. Маленькие, красивые, как куколки… Глупо, правда?»

Ивана трясло, крупные капли пота градом выступили на лице, падали на клавиатуру. Тяжкое похмелье – время предельного истончения грани между жизнью и смертью – гнало его вперед, сквозь фразы и абзацы, заставляя спешить, спешить…

Примерно на третьей странице что-то теплое запульсировало в области солнечного сплетения и, постепенно разрастаясь, заполнило его… Расслабляя, разжимая…

Иван сунул в рот беломорину, затянулся – и продолжил стучать по клавишам.