Я зажег трубку. Вкус у нее был омерзительный.

— Но мы хотим о тебе заботиться! — воскликнула Антония.

Я ничего не ответил, она вздохнула и повернулась, чтобы задернуть занавеси на потемневших окнах. Густой желтый туман целые сутки окутывал Лондон, превращая день в ночь. Он проникал в дом, и даже бывшая комната Антонии теперь пахла не розами, а его горьковатым запахом. За городом снег лежал великолепными сугробами, но в Лондоне его почти не было видно. Тающие снежные пятна остались только на крышах и малолюдных улицах. Да еще сверху свисали похожие на копья сосульки.

Я сел на диван и принялся выбивать трубку о край камина. Антония подошла ко мне.

— Тут будут грязные пятна.

— Теперь это не имеет значения.

— Имеет, Мартин. Любая мельчайшая деталь что-нибудь да значит.

В закрытой комнате сделалось уютнее, и Антония тоже почувствовала себя увереннее. Она нагнулась и отобрала у меня трубку. Затем села рядом и попыталась взять меня за руку. Я отдернул ее. Это напоминало странную сцену ухаживания.

— Нет, Антония, — проговорил я.

— Да, Мартин, — возразила она и опять положила ладонь на рукав моего пиджака. Меня бросило в дрожь.

— Может быть, хватит? — заметил я. — Зачем ты это делаешь?

— Это важно, Мартин, — стала убеждать меня Антония. — Не ускользай от меня. Мы должны прикасаться друг к другу, как прежде.

— Это совет твоего психоаналитика?

— Умоляю тебя, — протянула Антония, — я знаю, как тебе больно, больнее, чем ты готов показать. Но не надо говорить такие обидные вещи.

— А я-то полагал, что вел себя довольно мягко, — отозвался я. — Но кажется, надо мерить себя высшими мерками. Ну что ж, постараюсь впредь держаться на высоте! — Я позволил взять себя за руку. Разрешил Антонии усмирить себя, как усмиряют животных.

— Да, да, — подхватила она, — ты будешь держаться как надо.

Облегченно и с благодарностью рассмеявшись, она опустилась передо мной на колени, поцеловала мою руку и прижала ее к груди. А потом решительно поглядела на меня.

— Ты великодушен, мой дорогой. — Она произнесла это глубоким, взволнованным голосом.

«Я люблю тебя», — вертелось у меня в мозгу, но произносить это вслух было безумием. Вместо этого я сказал:

— Знаешь, милая, придется заняться этой чертовой мебелью и тому подобным.

— У нас еще уйма времени, — сказала Антония. Она снова села, обхватив руками колени, и явно расслабилась. — Но конечно, надо будет это сделать. Масса всякого хлама пойдет прямо на аукцион. Это вещи, от которых мы годами стремились избавиться. А хорошую мебель можно вполне разумно поделить.

Это «мы» по-прежнему естественно звучало в устах Антонии. Меня удивило ее обращение. В то же время я чувствовал, что нуждаюсь в ней. В том и заключалась вся чертовщина, что обе они, Антония и Джорджи, были мне нужны. Нить интимности до сих пор после всего случившегося между мной и Антонией осталась неразорванной. Я расценил это как подобие предсмертной муки. Передо мной промелькнул призрак смерти. Однако удар еще не был нанесен.

— Не могу ли я попросить тебя об одном одолжении? Мы с Андерсоном будем тебе очень признательны, — обратилась ко мне Антония.

— Кажется, это мое постоянное занятие.

— Тебя не затруднит встретить сегодня на вокзале Гонорию?

— Гонорию?

— Ну, сестру Андерсона. Она должна приехать из Кембриджа.