Он вносит стройность, а не разлад

в симфонию бытия,

И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я.

Теперь мне это даже милей. Воистину тот смешон,

Кто не попробовал всех ролей в драме

для трех персон.

Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах - писах.

Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах.

Все атрибуты ласкают глаз: двое, ружье, кусты

И непривычно большой запас нравственной правоты.

К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую

все сильней,

Интересуется больше мной, нежели им и ей.

Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок.

Можно пойти растопить камин, можно спустить курок.

Их выбор сделан, расчислен путь, известна

каждая пядь.

Я все способен перечеркнуть - возможностей

ровно пять.

Убить одну; одного; двоих (ты шлюха,

он вертопрах);

А то, к восторгу врагов своих, покончить

с собой в кустах.

А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть

своим путем:

Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку

с другим дитем,

И сладко будет, идя домой, прислушаться налегке,

Как пруд взрывается за спиной

испуганным бре-ке-ке.

Я сижу в кустах, моя грудь в крестах,

моя голова в огне,

Все, что автор плел на пяти листах, довершать

поручено мне.

Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора

на виду,

Я сижу в кустах и менять не стану

свой шиповник на резеду,

Потому что всякой Господней твари

полагается свой декор,

Потому что автор, забыв о паре, глядит на меня

в упор.

* * *

Хотя за гробом нету ничего,

Мир без меня я видел, и его

Представить проще мне, чем мир со мною:

Зачем я тут - не знаю и сейчас.

А чтобы погрузиться в мир без нас,

Довольно встречи с первою женою

Или с любой, с кем мы делили кров,

На счет лупили дачных комаров,

В осенней Ялте лето догоняли,

Глотали незаслуженный упрек,

Бродили вдоль, лежали поперек

И разбежались по диагонали.

Все изменилось, вплоть до цвета глаз.

Какой-то муж, ничем не хуже нас,

И все, что полагается при муже,

Привычка, тапки, тачка, огород,

Сначала дочь, потом наоборот,

А если мужа нет, так даже хуже.

На той стене теперь висит Мане.

Вот этой чашки не было при мне.

Из этой вазы я вкушал повидло.

Где стол был яств - не гроб, но гардероб.

На месте сквера строят небоскреб.

Фонтана слез в окрестностях не видно.

Да, спору нет, в иные времена

Я завопил бы: прежняя жена,

Любовница, рубашка, дом с трубою!

Как смеешь ты, как не взорвешься ты

От ширящейся, ватной пустоты,

Что заполнял я некогда собою!

Зато теперь я думаю: и пусть.

Лелея ностальгическую грусть,

Не рву волос и не впадаю в траур.

Вот эта баба с табором семьи

И эта жизнь - могли бы быть мои.

Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.

Любя их не такими, как теперь,

Я взял, что мог. Любовь моя, поверь

Я мучаюсь мучением особым

И все еще мусолю каждый час.

Коль вы без нас - как эта жизнь без нас,

То мы без вас - как ваша жизнь за гробом.

Во мне ты за троллейбусом бежишь,

При месячных от радости визжишь,

Швыряешь морю мелкую монету,

Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою,

Такой ты, верно, будешь и в раю.

Тем более, что рая тоже нету.

* * *

О какая страшная, черная, грозовая

Расползается, уподобленная блину,

Надвигается, буро-желтую разевая,

Поглотив закат, растянувшись во всю длину.