|
Фиакр проезжал меж большими белыми кубами со сверкающими стеклами; Мод надела темные очки, Пьер немного морщился из-за солнца. Аккуратно расположенные бок о бок, кубы не давили на пустыню; подуй ветер — и они, казалось, улетели бы. На одном из них повесили указатель: «Улица маршала Лйоте». Но улицы не было: совсем маленький рукав асфальтированной пустыни между зданиями. Три туземца глазели на проезжающий фиакр; у самого молодого было на глазу бельмо. Пьер приосанился и строго посмотрел на них. Всегда следует показать свою силу, чтобы не быть вынужденным ею воспользоваться — эта формула не имела смысла только для военных властей, но она предписывала нормы поведения колонистам и даже обычным туристам. Не нужно демонстрировать свое могущество: надо лишь не забываться и просто держаться прямо. Тревога, угнетавшая его с утра, испарилась. Под тупыми взглядами этих арабов он чувствовал, что представляет Францию.
— Что будет, когда мы вернемся? — вдруг спросила Мод. Он, не отвечая, стиснул кулаки. Дура — она внезапно возродила его тревогу. Мод настаивала: — Возможно, будет война. Ты уедешь, а я стану безработной. Он терпеть не мог, когда она говорила о безработице с серьезным видом работяги. Тем не менее, она была второй скрипкой в женском оркестре «Малютки»[7], гастролировавшем по Средиземноморью и Ближнему Востоку: это могло сойти за артистическую профессию. Он раздраженно дернулся: — Прошу тебя, Мод, давай не говорить о повившее. Хотя бы один раз, а? Это наш последний вечер в Марракеше. Она прижалась к нему: — Действительно, это наш последний вечер. Он погладил ее по волосам; но во рту у него оставался горький привкус. Это был не страх — вовсе нет; ему было с кого брать пример, он знал, что никогда не испугается. Это было скорее… разочарование. Теперь фиакр ехал вдоль крепостных стен. Мод показала на красные ворота, над которыми зеленели верхушки пальм: — Пьер, ты помнишь? — Что? — Сегодня ровно месяц, как мы встретились — именно здесь. — Ах, да… — Ты меня любишь? У нее было худощавое личико, немного костистое, с огромными глазами и красивыми губами. — Да, я люблю тебя. — Скажи повыразительней! Он наклонился и поцеловал ее. У старика был сердитый вид, хмуря брови, он смотрел им прямо в глаза. Он отрывисто произнес: «Меморандум! Вот и все их уступки!» Гораций Вильсон покачал головой, он подумал: «К чему он ломает комедию?» Разве Чемберлен не знал, что будет меморандум? Разве все не было решено еще накануне? Разве они не согласились со всем фарсом, когда остались наедине с этим двуличным доктором Шмидтом?[8] — Обними свою маленькую Мод, у нее сегодня вечером скверное настроение. Он обнял ее, и она заговорила детским голоском: — Ты не боишься войны? Он почувствовал неприятную дрожь, пробежавшую по затылку. — Моя бедная девочка, нет, не боюсь. Мужчина не должен бояться войны. — А я точно могу сказать, что Люсьен боится! Это меня и отвратило от него. Он слишком труслив. Он нагнулся и поцеловал ее в волосы: он недоумевал, почему у него вдруг возникло желание дать ей пощечину? — Прежде всего, — продолжала она, — как мужчина может защищать женщину, если он все время дрейфит? — Это не мужчина, — мягко сказал он. — А я — мужчина. Она взяла его лицо в свои руки и начала говорить, обнюхивая его: — Да, вы были мужчиной, месье, да, вы были мужчиной. Черные волосы, черная борода — вам можно было дать двадцать восемь лет. |
