|
Он сидит на железном стульчике в Люксембургском саду, отныне он будет всегда смотреть на эти цветущие каштаны, война стала достоянием прошлого, он вытягивает изящные ноги, смотрит на бегающих детей, он думает, что они никогда не узнают ужасов войны. Предстоящие годы будут безмятежной столбовой дорогой, время распускается веером. Он смотрит на свои старые руки, согретые солнцем, он улыбается, он думает: «Это благодаря нам. Войны больше не будет. Ни в моей жизни, ни после меня». 22 мая 1938 года. Отныне и во веки веков. Арман Вигье умер, и никто не может больше признать, прав он или неправ. Никто не может изменить нерушимое будущее его остывшего тела. Днем больше, одним-единственным днем, и все его надежды, возможно, рухнули бы, он вдруг обнаружил бы, что вся его жизнь была расплющена между двумя войнами, как между молотом и наковальней. Но он умер 23 сентября 1938 года в четыре часа утра после семи дней агонии. Он унес с собой мир. Мир, весь мир планеты, казалось, нерушимый. В дверь позвонили, санитарка вздрогнула, должно быть, это кузина из Анжера, его единственная родственница, вчера ее известили телеграммой. Санитарка отворила маленькой женщине в черном, с крысиной мордочкой, полузакрытой волосами. — Я — мадам Вершу.
— Очень хорошо, проходите, пожалуйста. — Его еще можно увидеть? — Да. Он здесь. Мадам Вершу подошла к кровати, посмотрела на впалые щеки и ввалившиеся глаза. — Он очень изменился, — сказала она. Двадцать часов тридцать минут в местечке Жуан-ле Пен, двадцать один тридцать в Праге. — Не выключайте радио. В ближайшие минуты последует очень важное сообщение. Не выключайте радио. В ближайшие минуты… — Ушли, — сказал Милан. Он стоял в оконном проеме. Анна не ответила. Она нагнулась и начала собирать осколки стекла, самые большие камни положила в передник и выбросила в окно. Лампа была разбита, комната стала темно-синей. — А сейчас, — сказала она, — я хорошенько подмету. Она повторила «подмету» и задрожала. — Они у нас заберут все, — плача, сказала она, — все разломают, нас отсюда выгонят. — Замолчи, — оборвал ее Милан. — Ради бога, не плачь! Он подошел к приемнику, повернул ручки, и внутри засветились лампы. — Работает, — удовлетворенно сказал он. Внезапно комнату заполнил суховатый механический голос: — Не выключайте радио. В ближайшие минуты последует важное сообщение. Не выключайте радио. В ближайшие минуты последует важное сообщение… — Слушай, — изменившимся голосом сказал Милан, — слушай! Пьер шел широкими шагами. Мод трусила рядом с ним, прижимая рукой туфли. Она была довольна. — Какие красивые, — лепетала она. — Руби умрет от зависти; она купила себе туфли в Фесе, но куда им до этих. И потом, это так удобно, надеваешь их, едва выпрыгнув из постели, не нужно даже притрагиваться к ним руками, а с обычными туфлями столько возни. Тут же всего одно движение, чтобы не потерять их, нужно просто выгнуть стопу, ставя большие пальцы вот так; я расспрошу у горничной в отеле, она арабка. Пьер продолжал хранить молчание. Мод бросила на него беспокойный взгляд и продолжала: — Тебе нужно купить себе такие же, а то ты всегда ходишь по комнате босиком; знаешь, они подходят и женщинам, и мужчинам… Пьер резко остановился посередине улицы. — Хватит! — прорычал он. Она в недоумении тоже остановилась. — Что с тобой? — «Подходят и женщинам, и мужчинам!» — передразнил он Мод. — Сколько можно? Ты прекрасно знаешь, о чем я думал, пока ты болтала! Ты ведь тоже об этом думала, — в бешенстве добавил Пьер. |
