— Дура, — без выражения прокомментировала Бэби. — Ты не умеешь не писать.

— Да, — согласилась я, — но придется. Я дала слово.

Я вглядывалась в чужие, мертвые черты, и что-то смутно знакомое стало проступать в их каменной неподвижности. Словно в том самом заброшенном, разрушенном дворце зажглась маленькая тусклая свечка. Она не способна осветить даже самой жалкой каморки, но ее колеблющийся огонек дает надежду. Огонек горит, значит, люди могут вернуться.

— Талантом нельзя бросаться, — мрачно и холодно уведомила меня подруга. — Он обидится и исчезнет навсегда. Так бывает.

— Бывает, — кивнула я, — только ничего уже не поделаешь. Я дала слово. Ты права, Бэби. Ты делала для меня все, а я ничего. Я ничего и не умею, я знаю! Я ничего не могу предложить тебе, чтобы тебе стало легче. У меня есть только талант. Я отдаю его.

— Он мне не нужен.

— А тебя не спрашивают, — оборвала я. — Я скоро вернусь.

Я знала, что мы не останемся здесь больше, завтра же мы улетим домой. Прежде, чем сделать это, я должна была уточнить одно обстоятельство. Уточнить на свой страх и риск, по собственному глупому разумению. Хитрости мне по-прежнему недоступны, зато исчезло привычное смущение. Нет, оно не исчезло, оно все еще при мне, просто я не намерена и далее с ним считаться. Есть вещи, которые ты совершаешь, не считаясь ни с чем и ни с кем, включая себя самое.

Я постучала в дверь.

— Да? — голос Юрия Андреевича звучал преувеличенно ровно.

Я зашла, села, посмотрела в напряженные глаза и повторила про себя фразу, произнесенную им над телом бедного Леши. Он сказал тогда: «Все-таки случилось». Сказал со странной покорностью судьбе. Теперь же покорности не было в помине, а была почти каменная жесткость.

— Что, Оля? — язвительно спросил он. — На мне цветы не растут и узоров нет.

— Вы не убивали Лешу, а Митю убить просто не могли бы, — не сводя взгляда с напряженных, кипящих болью глаз, немеющими губами прошептала я. — Он слишком хороший, чтобы вы могли сделать это. Вы не делали этого, да?

Напряжение моего собеседника мгновенно исчезло, сменившись растерянностью, даже недоумением.

— Я? — изумился он. — Оленька, опомнись, бедная!

Он тут же смолк, закусив губу. Я воскликнула:

— А Вадик тем более не мог! Он другой. Он совсем не мог! Вы нашли тело Петра Михайловича, приняли его за Лешино и решили, что его убил Вадик, да? В тот момент мы с вами и встретились. Я хорошо помню это. Но Вадик не при чем. Вадик, объясни ему, что это не ты, успокой его!

Я обернулась к Вадику, и тот ошеломленно выдавил:

— Э… я… ты чего? Я тебе чего, типа псих, что ли? У тебя чего, крыша поехала?

Он пожал плечами, потянулся за сочувствием к отцу, и тут, увидев нечто в его лице, гневно выкрикнул:

— Ты чего, и вправду думал, я убийца? Говори, ну!

— А что я должен был подумать? — холодно осведомился Юрий Андреевич. — Зная твою горячность и…

— Ты! — Вадик вскочил, опрокинув стул. — Ладно, кто-нибудь посторонний, а ты! Еще отец называется! Ты думал, я убийца! Ты мог! Как ты мог? Мама бы тебе показала, если б узнала! Да она бы плюнула на тебя, вот что! По-настоящему! Взяла бы и плюнула!

Похоже, эта смешная картина так и стояла у уязвленного Вадика перед глазами, наполняя мрачным удовлетворением.

— Но ты при мне грозил, что сделаешь это… — Голос отца впервые зазвучал жалко и нервно.